Жизнь святого Φилиппа, митрополита Московского и всея России

1-я глава
«Ревнителю целомудрия от юнаго воспитания, святителю Филиппа, незыблем, яко на камени основан твердем».
(Светилен.) Имя святого Филиппа, митрополита московского и всея России священно для нас, как имя великого угодника Божия, исповедника веры и страдальца за мир и счастье нашего отечества.

Святитель Филипп родился в Москве, при великом князе Василии Ивановиче и митрополите Симоне, 11 февраля 1507 года, и наречен во святом крещении Феодором. И знатность происхождения, и добродетели родителей, обещали новорожденному высокую участь. Знаменитость предков естественно возвышает дух потомков, окрыляет его к славным подвигам. В России тех времен древность рода была одним из важнейших и законным правом на высшие государственные достоинства. Феодор происходил из дома Колычевых, которые вели свое происхождение, вместе с другими дворянскими фамилиями (с Сухово-Кобылиными, Романовыми, Шереметевыми, Яковлевыми и др.), от прусских владетельных князей, пришедших в 13 веке в Россию. Дед Феодора, Иван-Лобан Андреевич Колычев, пользовался доверенностью Иоанна 3, который поручал ему важные должности посла при Менгли-Гирее, наместника в Новгороде, а в военное время, опасные посты воеводы передового полка новгородской рати (в Финляндии, с Князем Щеней), или начальника столь важного военного пункта, каков был тогда новопостроенный Иван-город (на правом берегу Наровы, против Нарвы). Под стенами этой крепости он и сложил свою голову в неровной битве с эскадронами Ревельского командора (в 1502). Отец Феодора, Степан Иванович, старший из пяти сыновей Лобана, был весьма любим великим князем Василием Ивановичем за преданность московскому самодержавию, за добрые нравы и как муж «исполненный ратнаго духа». Как дорогое наследие отца и деда, эти добродетели – преданность самодержавной власти, мужество и деятельный дух – скоро зацвели и в юном Феодоре вместе с многими иными прекрасными свойствами души6.

Твёрдый в правилах и богобоязненный, Степан Иванович Колычев не ослеплялся «высотою сановною, которою постоянно сиял всюду». Прилежное чтение и изучение божественных писаний разливало пред ним тот истинный свет, в котором всякий предмет представляется в своем настоящем значении. Колычев, сановник, сильный милостью государя, действовал как верный слуга его, смело и решительно «стропотныя стези до конца стирая». Такой только человек и мог быть любезен сыну Иоанна 3. Как частное лицо, он представляет собой образец лучшего старинного боярства. Праотеческие нравы и благочестие отпечатывались во всем образе его жизни. Супруга его, Варвара, как внешними, так и внутренними достоинствами «многоцветущая», воспитанная, как и вообще русские боярыни того времени, в скромных добродетелях своего пола, была женщина набожная и благотворительная. Супруги жили в законе Господнем. Ворота их дома всегда отворялись для менышей братии Христовой. Благородная чета находила лучшее для себя наслаждение в том, чтобы оказать заступление убогой вдовице, осушить слезу печального, дать кровь бесприютным сиротам, накормить нищего, приютить больного. Молитвы и милостыни этих истинно-христианских супругов были помянуты Богом, и в Феодоре, будущем св. Филиппе, Господь даровал им первенца. После него они еще имели троих сыновей: Прокопия, Якова и Бориса; но их стези остались безвестны.

Без сомнения, в уединенном тереме Варвары, где, по тогдашнему обыкновению протекали первые годы детей дворян, положены в душу Феодора те ранние семена добра, которых часто ни вложить, ни искоренить не могут ни позднее воспитание под чужим надзором, ни дружеские сообщества и примеры; чему имеем лучшее доказательство в Феодоре Колычеве и царе Иване Васильевиче8. В воспитании сына Степанова представляется нам образец тогдашнего воспитания лучших русских дворян. Приготовить в сыне усердного слугу Царю небесному и вместе верного слугу царю земному было главной задачей образования. Воспитание, по главному своему характеру, церковное, особенно было способно удовлетворить этому требованию. Первоначально Феодор обучался в училище. Тогда курс школьного учения был весьма скуден. В училище Феодор, по церковным книгам, выучился читать; приобрел твердый почерк9; кроме того, мог узнать правила церковного пения. Более ничему не учили в русских училищах 16 века; но, при счастливых дарованиях Феодора, и это могло развить в нем любознательность и сообщить решительное направление его природным наклонностям: еще в училище полюбил он «книжное учение», и особенно словеса Господни были сладки паче меда устам его. И любовь к этим душеспасительным занятиям не покидала его во все продолжение его жизни. Священное Писание и творения святых Отцов были постоянными и любимыми предметами его чтений. В его время были у нас многие переводы сочинений святых Отцов, не только восточных, но и западных: трех святителей и учителей вселенских, Иоаннов – Лествичника и Дамаскина, Феодора Студита, Симеона Нового; Григория Великого, Августина и других; были и книги исторические: жития святых, русские летописи и даже переводы сочинений по древней гражданской истории. Было откуда почерпать живые струи учения для укрепления разума и возвышения духа. При врожденной тихости нрава, равнодушный в детстве к забавам своего возраста, и впоследствии всегда чуждый рассеянности, он всей душой был предан своим книгам. От них отрывался он с удовольствием только тогда, как в урочные часы звуки колокола, призывающего на церковную молитву, долетали до его тихой светлицы. Погруженный умом в созерцания предметов божественных, с сердцем, полным «упования вечных благ, сущих на небесах, и всегда духом горя», он говорил тогда: «прильпе выну сердце мое к Te6е, Боже, и к святей Божии церкви», закрывал свою книгу, и не медля спешил в храм, где присутствовал с благоговением и вниманием к Богослужению. Приходил он из церкви с новым освящением и потому с новым успехом продолжал свои обычные упражнения. Сердце его всецело принадлежало Господу, Он знал одну земную привязанность – сыновнюю.

Но общественное положение Феодора требовало еще другого воспитания – внешнего. Дворянин знатного рода, он должен был готовить себя на службу государю в рядах воинских и в должностях придворных. Для ратной службы тогда не требовалось теоретического военного образования от дворянина: тогда опыт образовывал дарования полководцев, между которыми встречались даже безграмотные. Нужно было иметь навык, ловкость в управлении конём и оружием. К Феодору приставлены были особенные отроки или дядьки, которых обязанность состояла в том, чтобы часто упражнять Феодора в верховой езде на отборных парадных конях. У тех же отроков он брал, вероятно, уроки в беганье, борьбе, стрелянии в цель, управлении копьем и саблей, без чего нельзя было обойтись вступающему на службу дворянину.

Кроме того, наблюдательный и восприимчивый ум Феодора не оставлял без внимания и порядка дел в домостроительстве и сельском хозяйстве. Вникать в разнородные хозяйственные распоряжения для него было удобно: родители его были люди знатные и богатые помещики; хозяйство их городское и сельское было в широких размерах. По крайней мере, той необыкновенной умной и опытной распорядительности по хозяйству, какую (увидим далее) показал он во время своего настоятельства на Соловках, нельзя иначе изъяснить, как предварительным, близким знакомством с хозяйственной частью.

Так Феодор не пренебрегал в юности своей никакими опытами и сведениями, запасался на будущее время жизни всем, что мог приобрести, и за то в делах и обстоятельствах разных своих служений он оказывался как бы уже заранее к ним приготовленным. Все в Феодоре должно было радовать нежных и благочестивых его родителей – сердце, горящее любовью к Богу, разум светлый, готовность к службе государевой.

Отцу его, как знатному сановнику, радостно было то особенно, что в своем первенце предвидел он честь и красу своего древнего знаменитого рода. Конечно, под его-то благотворным влиянием и развилось в Феодоре то необыкновенное благородство поступков, та высокая независимость духа, которыми впоследствии так резко отличался он от большей части своих современников; а кроткую Варвару радовала его склонность к мирным книжным занятиям, как надежный оплот против страстей и увлечений пылкой юности. Не по летам степенность, простота чрезвычайное благоразумие в поступках возбуждали всеобщее удивление. Кроткий, обходительный в обращении – не вследствие искусственного навыка, а по влечению чистой, любящей души, – легко приобретал он сердца; но, – осторожный в сближениях и знакомствах, дорожил расположением только немногих избранных, с которыми общение могло быть сколько приятно, столько и полезно, по крайней мере, безопасно. Это были, большей частью, люди пожилые и опытные; потому что он бегал, «яко от пламени», от общества своих сверстников, ветреных, знатных юношей, у которых удальство было до времени целью жизни, и часто не отличалось от разврата и буйства.

Так, возрастая и укрепляясь телом, совершенствуясь духовно, Феодор достиг 26 лет возраста. Слух о замечательном молодом человеке, принадлежащем к знатной фамилии, многие члены которой находились в числе царедворцев Васильевых, мог ли не распространиться при дворе? Действительно, имя Феодора Колычева сделалось известно государю… Но вскоре последовала кончина великого Князя Василия Ивановича, З декабря 1533 года.

Без шума, без потрясений власть верховная перешла в руки молодой вдовы Васильевой, Елены: Иоанн 4 был тогда младенцем по четвертому году. Обыкновенное течение дворской жизни не прерывалось, и в свое время, Феодор Колычев был представлен великому Князю Ивану Васильевичу и матери его, великой Княгине. Молва уже предупреждала в пользу Колычева. Появление при дворе юноши, знатного родом и богатством, известного личными достоинствами, не могло не произвести на умы самых приятных впечатлений. Его отличали между молодыми дворянами, окружавшими государя, лаской, почетом, и он сделался приближенным к государю. Иван Васильевич чрезвычайно полюбил его. Более трех лет Колычев провел при дворе и не мог не замечать, что детская привязанность к нему государя постоянно усиливалась Такое начало служебного поприща было бы особенно лестно для молодого дворянина, не с такими душевными расположениями, какие питал Феодор. Но его не ослепляли успехи, которые обещали ему блестящую будущность. От юности исполненный благочестия, он, кажется, для того только прикоснулся к миру , чтобы, увидев суету его, с большей силой устремиться к высшей христианской жизни вдали от мира, в пустынном уединении.

Принимая во внимание его воспитание в семье благочестивой, под руководством набожной матери, которой богоугодная жизнь впоследствии окончилась в монашестве; его юность, проведенную в любви к уединению, посвященную душеполезному учению и молитве, мы можем заключить с достоверностью, что он и прежде недалек был от решимости посвятить свою жизнь всецело подвигам покаяния, хотя и скрывал такое расположение, как драгоценную жемчужину, в самой глубине души своей. Вероятно, по тому самому и устранялся он от жизни супружеской в том возрасте, в котором, по обычаю его времени, вступали в жизнь семейную. Обдумывая свое намерение – удалиться от мира, он «расспрашивал многих достоверных людей о том острове, удаленном от обиталищ человеческих, в холодном севере, на краю вселенныя, среди пучины океана», где, шесть месяцев запертые льдами, отшельники не остывают в ревностном славословии и трудах жизни монашеской, но, по мере лишений, отрешаются от земного, видом беспредельного моря возводятся к Превечному и вечности, и куда, во дни краткого там лета, спешат многочисленные богомольцы с надеждой получить исцеление недугам душевным и телесным у чудодейственных мощей угодников Божиих, преподобных Савватия и Зосимы. При рассказах о Соловецкой обители, святым восторгом распалялась душа Феодора, и он желал не просто уединения, монашества, но отшельничества, безмолвия, и не остановился мыслью на каком-нибудь из многочисленных монастырей внутренней России, а на этой обители, так как она справедливо представлялась ему таким приютом, где ничто, никакая встреча с родными и знакомыми не будет напоминать ему прошедшего, где может он заживо умереть для мира и быть со Христом.

Уже четвертый год служил он при дворе, тридцатый жил на свете, и надлежало ему надеяться скорого возвышения, но он не того ожидал, не того желал, и вот наступило время, которого ожидал он и которое мог принять урочным часом своего призвания.

Одним из темных пятен правления Елены было дело младшего дяди государева Андрея Ивановича Старицкого, хотя Елена, полная доверенности к любимцу своему, князю Ивану Овчине-Телепневу Оболенскому, была только орудием его в погублении Андрея. Когда Андрей убежал с семейством из своего удельного города и начал рассылать воззвания к новгородским помещикам, то в числе готовых обнажить меч за гонимого временщиком дядю государева явились многие Колычевы. Не знаем, какими водились они в этом поступке побуждениями, по крайней мере, известно, что они пребыли верными злосчастному князю до конца. Иван Иванович Умной-Колычев, младший брат Степана Ивановича, был одним из самых близких и самых великодушных защитников Андрея. Конечно, знали они, какая участь ожидала в Москве легковерного Андрея, безусловно предавшегося посланному от Елены князю Телепневу; но Колычевы не усомнились разделить участь своего предводителя, гнушаясь всяким видом измены. Чего ждали, то и случилось. Андрей предательски заточен; в неволе сидел он с полгода и умер в той же неволе. Его супруга и сын подверглись также заточению тяжкому; 30 детей боярских, участников возмущения, били кнутом, повесили вдоль по новгородской дороге. Между этими несчастными были трое Колычевых, родственников Феодора. Иван Умной поставлен в числе главных семерых единомышленников Андреевых. Их пытали, оковали цепями, бросили в кремлевскую наугольную стрельницу. Случилось это в апреле 1537 года.

Больно было Феодору несчастие кровных, позор фамилии. Его благородному, возвышенному сердцу стало невыносимо оставаться в придворной службе в присутствии наглого любимца, и тут-то он сожалел, может быть, что не уклонился заранее к безмятежному брегу жизни монашеской. Внутреннее состояние его было тяжело, и нужно было успокоить смятенную, взволнованную душу. Постоянно посещая храмы Божии, в сие время он еще чаще ходил в церковь, еще усерднее молился. Однажды, в день воскресный, он слушал литургию. Внимательно следуя за священнодействием, благоговейно преклонил он голову к слышанию святого Евангелия. В алтаре читал священник 18 зачало от Матфея. Каждое слово врезывалось с новой силой в сердце юного молитвенника; но когда произнесены были слова: никтоже может двима господинома работати: любо единаго возлюбит, а другaгo возненавидит.... не можете Богу работати и мамони; когда произнесены были сии слова, небесным восторгом затрепетало сердце Феодора; его осветило Божественное слово, глубокий совершенный мир водворился в его сердце, и уже не было места для колебаний и отлагательства: в сих словах он разумел прямо к нему обращенный призыв самого Христа Спасителя; воображение поспешно развернуло пред ним любимую его картину святой обители преподобных Зосимы и Савватия.

«Прочь слава мира сего», решила огненная душа Феодора, и уже не видали с тех пор, молодого царедворца, едущего на богато убранном коне к теремам великокняжеским; он посещает в последний раз кремлевские соборы, там повергается ниц пред мощами великих Чудотворцев, в сонме которых и ему Провидение впоследствии уготовало свое место, и просит их заступления, водительства; в последний, думает, раз приближается к ним, объемлет, цилует их, жалостными слезами обливаясь.

Он употребил все старание, чтобы от всех утаить свои намерения в столь решительную минуту жизни. Можно судить, как тяжко это было для нежной, любящей души его; но он был убежден, что им управляет небесное призвание, что поступок его свят и неизбежен, а его твердая воля умела всегда владеть движениями сердца. Он только выжидал минуты и, выждав самую удобную, снарядился в путь. Вместо своей пышной, жемчугом саженой ферязи царедворца, накинул он грубый кафтан простолюдина, лаптями сменил он сапоги, обнизанные жемчугом, и простершись пред святыми иконами, напутствовал себя краткой молитвой: «Господи Боже, Просветителю и Спасителю мой Ты – защититель живота моего! Настави на путь Твой, и пойду во истине Твоей святей!...».

И вот, спеша воспользоваться удобностью времени, может быть, темнотой ночи, он оставляет Москву.

Далек, неизвестен и труден путь его; но он все превозмогает, Богу содействующу. Ни бедственная неисправность тогдашних дорог, ни их мертвое уединение среди лесов и пустынь, ни унылое однообразие природы севера, с ее частыми непогодами, ничто не утомляет его. Напротив, он очень доволен с тех пор, как перестали встречаться ему города и многолюдные селения, где его могли признать люди, сколько-нибудь с ним знакомые. Одно его беспокоит – опасение сбиться с пути и чрез то замедлить свое прибытие на Соловецкий остров. Это беспокойство было не напрасно. Обыкновенная дорога из Москвы к Студеному морю шла в то время, если не чрез Новгород, то сухопутьем до Ярославля; водой – от Ярославля до святого Кирилла; оттуда волоком до Каргополя, потом Онегой до самого моря. Феодор, вероятно, на переходе от Кириллова монастыря, между Белым озером и Лачей, уклонился слишком к западу, так что, блуждая по пустынным тропам заонежской пятины, он наконец увидел перед собой обширную водную равнину Онежского озера26. В одной из многочисленных побережных деревень, по названью Хижи (Хижины), он остановился на отдых и был радушно принят и угощен добрым селянином. Здесь, с одной стороны, рассказы о трудном и еще далеком пути на Соловки; с другой, утомление тела нежного, не привыкшего к трудностям и лишениям подобных странствий, так как Феодор, подобно ученикам Христовым, не запасся ни двумя ризами, ни медью при поясе, – все заставило его воспользоваться странноприимством доброго Субботы, как назывался его хозяин. Он остался у Субботы в качестве работника. Усердный к трудам, хотя ему несродным и грубым, он вскоре заслужил доверенность хозяина, и тот поручил ему стеречь овец своих, «да прежде словесных бессловесных добре упасет», рассуждает его жизнеописатель. Разорвав однажды навсегда все связи свои с миром и обществом, Феодор всей душой жил в Боге и, совершая подвиг произвольной нищеты, считал только то неприличным и предосудительным, что могло отклонить его от начатого пути, удалять от переизбранной цели, а его пути и цели – все было: Христос. Так прошло несколько времени: он постоянно каждое утро выходил на берег, или удалялся в лес, с посохом в руке, в рубище, пасти стадо; возвращался в избу подкрепить себя отдыхом, укрыться от непогоды или пособить хозяевам по дому. Между тем восстановлялись его изнурённые силы; он ознакомился с предстоящей ему дорогой из рассказов людей бывалых и, может быть, заработал небольшую плату, достаточную, чтобы безбедно достигнуть монастыря. Он нелегко может быть узнан теперь на Соловках поклонниками из Москвы: образ жизни изменил его наружность, к тому же и время приближалось к осени, когда бури, а потом льды запрут обитель для богомольцев до самой весны. Ничто больше не удерживало его, и он простился с своими добрыми хозяевами.

Между тем в Москве его удаление было причиной продолжительных тревог и сильнейшего беспокойства. Не постигая, куда мог он скрыться столь внезапно, его родители и родственники, обыскав всю Москву с ее окрестностями, истощив все более или менее утешительные догадки, и не остановившись ни на одной, решили, что он погиб, и оплакали его, как покойника. Тем глубже была печаль родных Феодора, что его удаление случилось в то самое время, когда сердце их не успело еще отдохнуть от тяжести жестокого удара, постигшего их род.

Но Феодора уже не заботило ничто земное, ни прошедшее, ни будущее. Вот уже он отправляется в море, не чая и не желая увидеть когда-нибудь оставляемый берег… Вот этот берег исчез, и вот, наконец, стал возникать из воды другой, незнакомый берег. Сердце Феодора затрепетало радостью; он смотрит, – и отличает верхи отдаленных зданий, – это Соловки, это чудный дом Зосимы и Савватия.

2-я глава
«Желанием духа плоти желание увядил еси, и себе, блаженне, обручил еси сожительницу чистоту, от нея же чада тебе родишася – вся добродетели, приснославне, чадо тя содевающия невещественнаго света». (Троп.3 песн. кан.)

Близ юго-западных беломорских берегов, при выходе из Онежской губы, раскинулась группа шести островов. Это Соловки

Взор морехода, утомленный диким однообразием низменных побережий Белого Моря и его бесплодных каменистых островов, с удовольствием останавливается на этой группе. И на ней лежит тот же дикий, суровый характер природы; по крайней мере, поверхность ее обширных островов волнуется довольно высокими холмами, оперяется лесами дремучими; заливы, которыми изрезаны их зеленые берега, пестреют довольно веселыми лудами или островками. Но природа глубокого севера, хотя местами небедная по своей наружности, вообще скудна в дарах своих, как на материке, так и по островам. Леса Соловецкие непроходимы, глухи; но грубая каменистая почва мало дает питательности растениям, и деревья поднимаются медленно, неровно, засыхают прежде старости, и весьма немногие, и то лишь в средине большого острова, приобретают качества строевого дерева. Многочисленны пресные (исключительно озёрные) воды; но немногие из озер обширны, а малые, бесчисленные озерки и болота низменных долин лишь отравляют воздух испарениями своих гниющих вод. Нет здесь ядовитых пресмыкающихся; но летний воздух наполнен мириадами несносных мошек. Не бывает чрезмерно жестоких морозов, за то постоянная сырость.

Неудивительно после такого очерка, что Соловки (прилежа притом к стране малонаселенной) оставались долго необитаемы. Но эти самые свойства послужили основанием их настоящему цветущему состоянию.

Инок-труженик, согретый огнем божественной любви, равнодушен к холоду и суровости климата; он ищет лишений; собеседник Ангелов не страшится мёртвого уединения. Герман и Савватий водрузили крест на пустынном острову; Герман и Зосима соорудили на месте креста святую обитель и райски зацвела пустыня. Когда, через 107 лет после основания обители, притек сюда новый подвижник, будущий Филипп, а теперь еще прежний Феодор Колычев, она управлялась уже двадцатым своим игуменом; славясь святостью обитателей, цвела и внешним благоycтроением. Алексий, этот 20-й игумен, ревностно заботясь о внешних выгодах обители, которая имела уже свои соляные варницы, домашнй скот, владела береговыми (на материке) волостями, лугами, рыболовнями, был еще более попечителен по отношению к духовной жизни братии. Соловки сияли строгой жизнью своих иноков; и ищущему монашества нелегко доставалось желаемое. Так Алексий, приняв Феодора, тотчас возложил на него искус «со иными богорадными приходящими и труждающимися».

Уже опытный в смирении и любви христианской, Феодор со всей покорностью принял возложенные на него обязанности, и не осла6евая в усердии, проходил более полутора года свои тяжкие испытания. «Удивительно было видеть», повествует его современный жизнеописатель, «как этот юноша, сын знаменитых и славных родителей, в мягкости и покое воспитанный, таким жестоким трудам предавался: рубил дрова, землю копал на огороде, таскал каменье, в рыбных ловитвах всякую тяготу на себя поднимал, и иное подобное все со тщанием исправлял, и многократно и гной на плечах своих выносил, и на мельнице со всяким прилежанием работал. Нередко принимал он унижение и побои от неразумных человик; но, подражая Владыке своему Христу, со смиренномудрием все претерпевал, и не знали, чей он и откуда». Но более всего, как сказывает далее жизнеописатель, вникал Феодор в образ жития монашеского, и ревнуя в духовной жизни наилучшим из братий, приводил всех в изумление той решительностью, с какой отсекал от себя страсти и наклонности мирские. Наконец, все более и более разгораясь огнем божественной любви, он припал к ногам игумена, умоляя его и 6paтию не лишать его долее счастья – быть «сопричтену к богоизбранному их ограждению». Зная его твердость и деятельность многотрудную, игумен и братия радостно вняли его мольбам. Феодор пострижен, и наречён в монашестве Филиппом.

Новоначальный инок отдан на обычное послушание своему восприемнику, высокому по духовной жизни, иеромонаху Ионе, который занимал в монастыре должность духовника, уставщика и второе место по игумене. Он был другом преподобному Александру Свирскому. Филипп поместился в келии благочестивого старца; с любовью принимал от него простые, исполненные плодов многолетней опытности уроки в жизни духовной. Дни проводил он в трудах и пощении, ночи – часто забывая сон – в молитве. Иона радовался об ученике своем и случалось, что, в восхищении духа, пророчески говорил о нем: этот будет настоятелем в святой нашей обители!

Между тем Филиппа то назначали надзирателем монастырской кузницы: тут исправлял он разные тяжёлые кузнечные работы, и постоянное обращение около огня приводило ему на мысль вечный огнь геенский; то посылали его в хлебню: и там он не предавался лености; но непрестанно умерщвлял работой плоть, цветущую здоровьем, полную жизни. Трудами и бдением успокаивая невольные порывы страстей, он прилежал особенно к церкви, помня псаломские слова Давида: виждь смирение мое и труд мой, и остави вся грихи моя. И возвеличил Господь смирение нового труженика: в Преображенском соборном храме обители и ныне указывают образ Богоматери Хлебенный, явившийся Филиппу, когда проходил он послушание хлебопекаря, как бы в поощрение для получивших низкую долю на земле, и в знамение того, что не высота чреды служения, а чистосердечная ревность в прохождении его приближает нас к Богу. Наконец, дали ему послушание при храме, и здесь, первенствуя в пении и трудах, он приобрел общую похвалу, почтение и любовь. Но ему страшна была и тень славы земной, к которой некогда был он столь близок, и он обрек себя на долю еще более жестокую: удалился в пустыню, в глубину острова. Там, измождая беспощадно тело и побеждая помыслы, преданный исключительно молитве и слову Божию, он уготовлял душу свою в сосуд Святого Духа. Продолжителен, многолетен был его подвиг. Искусный в безмолвии и богомыслии, он возвратился, чтобы снова приступить к послушаниям общежительства. Его добродетели не могли укрыться от взора настоятеля, который, приблизив его к себе, сделал его помощником по разным частям управления. Филипп стал во всем правой рукой игумена чрез усердное исполнение его воли. Возлюбленный ученик доброго Алексия, он был лучшей опорой его старости. С нежной любовью покорного сына покоил он старца в болезнях, утешал в скорбях.

Прошло девять лет подвижнической жизни Колычева, когда в 1548 году, видя близость своей кончины, оценяя достоинства Филиппа, зная общую к нему любовь братии, Алексий стал намекать ему и некоторым почетным старцам о желании своем передать Филиппу жезл настоятельский; но Филипп и слышать не хотел о предлагаемой власти: ни увещания Алексия, ни моление братии не имели над ним никакого успеха. Игумен, похваляя в душе смирение избираемого, еще сильнее желал победить его сопротивление. Он созывает всех иноков обители и, сказав им несколько слов о своей старости и немощах, предлагает вопрос: кого по нем изволят они себе в настоятели?

– Не быти лучше Филиппа к наставлению, единодушно отвечали отшельники: кто сравнится с ним житием и разумом, да и во всех вещех кто искуснее?

Теперь уже не мог сопротивляться смиренномудрый труженик. Алексий, нимало не отлагая, пишет просительную грамоту к архиепископу Новгородскому Феодосию 2, к обширной епархии которого принадлежал тогда и монастырь Соловецкий. С грамотой отправились в Новгород Филипп и несколько старцев, поверенных от обители. Они должны были подать владыке грамоту игумена и повторить просьбу Соловецкого братства словесно. Феодосий был предварён о приезде Филиппа и его добродетелях.

– «Почто не вижу его между вами, спросил он поверенных, когда они представлялись к нему с грамотой, одни без Филиппа?»

При свидании, которое вслед за тем имел Филипп с архиепископом, Феодосий вошел с ним в пространный разговор; увидел его ум обширный, светлый, исполненный познаний духовных, и признал его вполне достойным избрания: рукоположил его во пресвитера и вручил ему жезл игуменский.

Новгород был родным городом Колычевых. Здесь и в окрестных деревнях жили родные братья , и многочисленные родственники Филиппа. Хотя сведений о его родственных отношениях мы не имеем; однако с уверенностью можем сказать, что, как верный ученик Христов , он поступал по заповеди : аще возможно еже от вас, со всими человики мир имийте, и, конечно, не чуждался тех из родных, которые были родственны ему и по духу. Как бы то ни было, но привыкшему к пустыне и трудам, ему тяжело было жить праздно в шуме торгового города, куда, впрочем, нередко будет призывать его обязанность службы. Он спешил в обратный путь, простившись с Феодосием, который одарил его; и от усердия граждан вручены ему богатые дары на монастырь.

На Соловках нетерпеливо ожидали его возвращения, и наконец завидели с берега желанный парус. Алексий, собрав свои дряхлые силы, и вся братия вышли на пристань встретить нового игумена. Его торжественно ввели во храм, читали эктению за государя. Приняв от Филиппа и прочитав во всеуслышание грамоту архиепископа, возвели его на место настоятельское. Он благословил братию, сказав им первое поучение, и велел иереям и дьяконам готовиться к соборной литургии.

Но и теперь Филипп не вдруг решается принять на себя тяжесть старейшинства и, видя, что силы Алексия восстановляются, умоляет старца – «хотя немного облегчить ему бремя, обещая во всем полную свою покорность». Долго не соглашался Алексий; наконец, боясь слишком огорчить друга, принял вторично жезл правления обителью, с разрешения архиепископа. Филипп вторично уходит в пустыню, и еще строже, еще безмолвнее его уединение, которое покидает он только для принятия св. Таин. Так продолжалось полтора года, доколе предсмертный зов Алексия не привлек его опять к начальствованию. С этих пор Филипп весьма редко разлучался с братией, и никогда с жезлом игумена, во все время пребывания своего на Соловках.

Положение внешних дел монастыря было в это время так затруднительно, что игуменство показалось бы тягостным иноку и не столь возлюбившему пустынное безмолвие, каков был Филипп: число братий непрестанно умножалось, а средства к содержанию не увеличивались; оскудение порождало ропот в иных подвижниках , мало привыкших к постничеству, к тесноте монашеского жития, монастырь еще не воздвигся из-под пепла, в который превращён был пожаром 1538 года, и не с чем было приступить к огромным, но необходимым постройкам . Но Филипп боялся только честей старейшинства, а не деятельности, сопряженной с саном; он давно приучился к трудам и считал их надежнейшим путем ко спасению. Ему было все равно, как ни подвизаться против врагов спасения, во славу Христову – под тяжестью вериг, среди глухого леса, в шалаше уединенном, или с жезлом игумена обители многолюдной – лишь бы подвизаться. Филипп, едва вступив в управление, уже явил в себе образец монаха начальника. Необыкновенно распорядительный хозяин, мудрый наставник духовной деятельности, кроткий правитель – вот его главные черты. Рассмотрим его в этих трех отношениях.

Новый настоятель должен был прежде всего позаботиться о содержании многочисленной братии. Дело было трудное. Острова Соловецкие не доставляли монастырю иного продовольствия, кроме дров на зиму и рыбы на трапезу: соха земледельца и заступ огородника напрасно пытались обрабатывать неблагодарную почву: суровость климата делала труд еще бесполезнее. Сельское хозяйство волостей монастырских, расположенных большей частью по морским берегам, находилось также, по свойству почвы и климата, не в цветущем состоянии. Главный промысл их был исстари солеварение. На этот промысл, как на главный источник доходов со времен пр. Зосимы, и обратил Филипп свое внимание. В береговых волостях монастырских он прибавил пять или шесть новых варниц соляных, и открыл железный промысл37. Благоволение царя Ивана Васильевича к обители Соловецкой уже свидетельствовалось льготными и жалованными грамотами, дарованными монастырю при последнем игумене и потому Филипп немедленно обратился к государю с челобитной о новых льготах, и в том же 1548 году получено разрешение торговать десятью тысячами пуд соли (вместо прежних 6000 пуд.) беспошлинно, и на вырученную сумму делать закупки для обихода монастырского, также не платя таможенных пошлин, «так как у них, по грехам, – сказано в грамоте, – монастырь сгорел весь до основания, и им в монастыре церкви и келий строить нечем, а лесу у них на острове мало» (т. е. строевого). Получив такую новую льготу, игумен обратился к устроению монастырского хозяйства. Заботясь о том, чтобы доставить по возможности здоровую пищу, он видел нужду в умножении скота: для трапезы требовалось молоко, масло, также и огородные овощи, которые не могли расти на неудобренной каменистой почве. Испросив владычнее разрешение, Филипп построил большой скотный двор на одном из островов, Муксальмском, в десяти верстах от монастыря, вблизи которого, по завещанию св. Зосимы, запрещалось разводить плодящихся животных. Заведши домашний скот, пустил он в леса лапландских оленей. Заведение скота заставило расчищать и распространять места, удобные для сенокоса40. Трапеза братская была улучшена; на ней являлись по временам, кроме прочих блюд, щи с маслом, пироги, кисель, которых до того времени, как видно, не было на трапезе Соловецких постников.

Вознамерившись украсить обитель каменными зданиями, Филипп построил кирпичный завод верстах в двух от монастыря к востоку; указал места для порубки дров на завод и на монастырь с тем, чтобы вырубка не только не портила и излишне не истребляла леса, но своей правильностью очищала его и способствовала к его дальнейшему размножению. Это послужило поводом для проведения дорог от разных почему-нибудь важных мест к монастырю. Дороги шли через леса, горы, болота: леса прочищались, горы обравнивались, болота осушались каналами и пресекались плотинами. Игумен, что особенно замечательно, для разных поделок монастырских, которые прежде исправлялись людьми, сам изобрел полезные машины. В самом монастыре выстроена мельница. Чтобы доставить ее колесам потребное количество воды, настоятель избрал, из многочисленных озер острова, пятьдесят два, более удобные по положению своему и качеству вод, соединил их каналами, свел под самый монастырь, где начал копать для их стока огромный пруд, который и ныне под именем Святого озера, доставляет монастырю обилие свежей вкусной воды. Таким образом расчищение лесов, осушение болот, освежение вод очищали воздух и самый климат делали здоровее, благораствореннее. Чтобы обеспечить вход судов в залив, в углублении которого стоит монастырь Соловецкий, игумен сделал большие насыпи, и на них поставил высокие кресты, вместо маяков. Обратив внимание на то, что плаватели нередко задерживаются на пути к монастырю или из монастыря противными бурными ветрами, он соорудил на свое иждивение каменную пристань, палату и поварню в гавани Большого Заяцкого острова. Он построил в монастыре двухэтажные и трехэтажные корпуса для братских келий, и велел своим поверенным строить подворья по городам – каменное в Новгороде, где находилось епархиальное начальство; другое в Вологде, где была главная складка монастырской продажной соли.

Между тем, как производились те или другие из означенных работ, Филипп приступил в 1552 году к сооружению соборного храма в честь Успения Божией Матери, с приделом Усекновения главы Иоанна Предтечи45 и обширной трапезой. Филипп заранее обратился в своей нужде к государю. Иоанн, постоянно благоволя к обители святых Савватия и Зосимы, в это время был особенно к ней милостив. Щедроты его лились на Филиппа и монастырь его столь обильным потоком, что на Соловках все, самые богатые вклады почти ничтожны в сравнении с Иоанновыми. Заключались они, кроме земель, в колоколах, драгоценных тканях, богатой утвари церковной, и некоторые из них были цены необыкновенной. Напр. в 1558 году, царь прислал напрестольный крест чистого золота, с жемчугом и яхонтами, в два фунта шестьдесят два золотника. Между прочими дарами его замечательна книга: «Иудейские древности Иосифа-Флавия»46. Теперь же, на просьбу Филиппа, государь немедленно отвечал жалованной грамотой на владение Колежемской волостью с деревнями и восемью варницами. Это было в 155047, в следующем получено подтверждение указа о соляной продаже и грамота на владение приморской деревней Сороцкой, лежавшей при церкви св. Троицы, у которой первоначально был погребен св. Савватий, и которая стояла более сорока лет в запустении, не имея ни земли, ни прихода. Этот храм выпросил он себе, ибо старался восстановить все, с чем неразлучно воспоминание Чудотворцев Соловецких: отыскал образ Богоматери Одигитрии, принесенной на остров святым Савватием; нашел каменный келейный крест его, псалтирь и служебные ризы Зосимы преподобного. Эти ризы он «вычинил, подписал и учинил их первыми ризами». Наконец, по его распоряжению, сделаны значительные дополнения к житию Соловецких Чудотворцев описанием тех чудес, которые совершены были угодниками Божиими со времени прибытия Филиппа на Соловки.

Для строения Успенского собора были призваны мастера из Новгорода, нередки были искусные зодчие иностранные. Строение продолжалось пять лет. Все здания, т. е. церковь, трапеза и келарская, 82 саж. в окружности. Самая трапеза квадратная на 12 саж.; над трапезой возвышается колокольня с часами; под сводами обширных погребов собора помещены хлебная, квасная и просфорная. В 1557 г., в день Успения, Филипп имел радость освятить новый храм. Но благочестивая его деятельность тем не удовлетворилась: вскоре по совершении Успенского собора, Филипп объявил братии свое намерение приступить к созиданию еще более обширного и великолепного храма Спасова Преображения. С одной стороны, имея очевидные свидетельства того процветания, которым обитель одолжена была Филиппу; с другой, зная непреклонность воли своего настоятеля, братия не смели противоречить. Впрочем, некоторые решились было представить свои опасения, и «тихо простирая беседу», так говорили начальнику:

– «Кто от вас, хотяй столп создати, не прежде ли сид разчтет иминие, аще имать, еже есть на совершение, да не когда положит основание и не возможет совершити, вси видящии начнут ругатися ему… Отче! Киновия терпит недостатки, казна ее в оскудении, от городов мы удалены: помысли, откуда возьмем злата на совершение храма огромного?».

– Братие, отвечал Филипп: – упование на Бога необманчиво. Если угодно будет Господу дело наше, Он невидимо подаст нам от неоскудных своих сокровищ, и дом святому имени Его воздвигнется несомненно.

Старцы успокоились.

– Да будет как изволишь, отче честный, вся бо еже просиши у Бога, даст ти Бог, – сказали они.

В следующем 1558 году, заложен собор Преображенский. На 170 кв. саженях основания возвышается это замечательное для того времени здание. Оно лежит на кладовых погребах, и своды его подпираются двумя огромными столпами. К главному алтарю примыкают приделы Соловецких Чудотворцев и Архангела Михаила; четыре устроены в верхнем ярусе под наугольными главами. С особенной любовью занимался Филипп сооружением этого храма; все делалось под неусыпным его надзором; своими руками участвовал он в работах, примером своим возбуждая ревность в работающей братии и наемниках. Он не успел при себе докончить строение; но уже приготовил утварь для новых храмов, разноцветные стекла в узорчатых рамах для окон, сосуды, книги, ризы, образа, драгоценные ткани, серебряные свещники, сребропозлащенные кадила, большей частью на собственные деньги; в самом же храме, под папертью, с северной стороны ископал себе могилу. Рядом с этой могилой была другая, в которой, года за два до разлучения своего с Соловками, Филипп похоронил своего наставника духовного, иеромонаха Иону, которого предречения о Филиппе исполнились так скоро ко благу обители.

Государь был вкладчиком и этого храма. В 1558 он пожертвовал на постройку храма тысячу рублей. Кроме того, изъявляя благоволение к обители и настоятелю, он давал и другие способы к успешному продолжению работ. В 1553 году монастыри лишены права беспошлинной продажи своих продуктов. Иоанн даровал Соловецкому монастырю в 1555 году, взамен беспошлинной продажи 10000 пудов соли, волость Сумы с двумя церквами, с 77 обжами земли, с варницами и со всеми оброками; но в 1556 велел сложить оброк с вирменских девяти варниц, а в 1559 разрешил беспошлинный провоз (но не продажу) известного количества соли и беспошлинную закупку хлеба, кож, сукон, полотен и всяких других запасов для монастырского обихода.

Братия, не проникая духа Филиппова, могли соблазняться смелостью, решительностью его предприятия, но не могли не сознавать своей ошибки потом, когда видели, каким благословенным успехом увенчивались его благие начинания во имя Бога Преблагого: тем более, что Филипп входил во все подробности монашеского быта, столь хорошо ему знакомого, и старался предупреждать все келейные нужды монаха. Он дал братии лучшую трапезу и помещение, завел однообразие, благоприличие в одежде, уставив: по сколько кто из братии должен иметь в келии одежд и обуви. Выписывая из разных городов огромное количество сукон и кож, он нашел возможность выделывать меха и кожи из собственных оленей. Чтобы доставить покой и призрение дряхлым и недужным инокам и труженикам, он устроил в монастыре больницу; чтобы другим, желающим жития более уединённого, облегчить подвиги отшельничества, учредил пустыни; например, выстроил на собственный счет деревянные келии со службами на Заяцком острове. Такие распоряжения Филиппа показывают, как он был благоразумен в управлении 6paтией. Зная, как немощна бывает у нас плоть и при самой бодрости духа, он снисходил к немощам плоти: заботился, сколько можно, о внешнем благоустройстве обители. После всего этого не могло быть места ропоту, если игумен, «не туне подавал хотящему взяти сладость сота», если тунеядство не находило у него убежища; если, для получения из рук его мантии монашеской, необходимы были заслуги смирения и трудолюбия; если он, подавая во всем пример собой, требовал, чтобы инок не иначе как в поте лица, снедал кусок хлеба. При заботах об удобствах и довольстве братии, он отнюдь не давал в монастыре места праздности, лености и коснению в привычках мирских, несообразных с духом монашества. Немало труден был тогда подвиг Соловецкого братства; но облегчал его пример настоятеля. Филипп, и среди всех тягостей деятельности многообразной, не ослабевал в подвигах отшельничества. Он не прекращал своих молитвенных бдений. По-прежнему, непрестанно удручал постами тело, сокрушая и малейшие остатки чувственных помыслов и пожеланий. Всякое слово его было –высокое назидание; но еще он искал мудрости в безмолвии и по временам, несколько освобождаясь от дел, любил он углубляться в чащу леса, в одно избранное им место, в расстоянии двух с половиной верст от обители, к востоку от Святого озера, на берегу болотистого безымянного озерка, – места, которое и доселе посещается с благоговением приезжими богомольцами и известно под именем «Филипповой-пустыни». Здесь-то уединенно подвизался он в посте, молитве и богомыслии. Так, переходя от подвига к подвигу, возвышаясь от добродетели к добродетели, он действовал на сердца примером гораздо более, нежели словами, – силой любви несравненно более, нежели силой власти; дух кротости и милости дышит во всех делах, которых касался Филипп. И не осталось без плода благое сеяние. Вот случай, обнаруживающий ту готовность к суду Христову, с которой ходили пред Богом пустынники Соловецкие, пасомые Филиппом. В июне 1561 года разбило на море пятнадцать лодок с известью, шедших с Двины, и много пловцов потонули. По времени, море отдало своих мертвецов, и четверо из братий, потонувшие с прочими монастырскими людьми – иноки Вассиан и Иона, 6ельцы Иоанн и Лонгин – восприяли награду по делам своим: прославлены от Господа нетлением мощей своих и даром чудотворений.

К сожалению, мы не знаем ни поучений игумена Филиппа, ни правил его, соблюдавшихся в обители; даже единственной, дошедшей до нашего времени, книги его о деянии монахов, мы не имели в руках. Не имея возможности входить в исследование тех мер, которые употреблял он при назидании и управлении братией, по крайней мере, обратим внимание на те учреждения, которые давал он для управления монастырскими волостями. Это может объяснить характер его внешнего управления.

Соловецкий монастырь, за которым в 1764 г., при учреждении духовных штатов, было 5180 душ, имел, в Филиппово время, многие многолюдные волости с приписными к ним деревнями. Как самая обитель, так и волости ее имели уже не одну несудимую грамоту55, и по всем делам, исключая татьбы, разбоя и душегубства, подлежали исключительно суду властей монастыря. Филипп, тотчас же по вступлении своем в должность настоятеля, обратил на это дело особенное внимание. Первой его заботой было дать правильное, сообразное с духом времени и места, устройство волостному управлению. Для этого назначил он особенных чиновников: старца-приказчика, старца-келаря и доводчика56, и обеспечил их содержание определенными налогами, допустив и некоторые случайные в пользу их пошлины, например куницу с брачных венцов, и пошлину судную. Учреждая новое начальство, он доказывает в своих грамотах, что поступает так для устранения прежних беспорядков безначалия. Определяет он, что лица начальственные должны содержаться на общественное иждивение; но все сборы, для того установленные, весьма умеренны и точны. Притом, за эти пожертвования крестьянин успокоен во всех отношениях. В суде может он с уверенностью ожидать себе правосудия: его дело обсуживается чиновниками добросовестными, вместе с приходским священником и «людьми выборными». Новое обеспечение представляют ему судная пошлина, взимаемая, по тогдашним государственным законам, с виновного по окончании дела, и строгая ответственность, возложенная на судей в случае пристрастия. Строгий наказ доводчику «беречи накрепко» своих крестьян на суде с посторонними людьми, обезопасивают слабого против сильного.

При сборе казенных и монастырских повинностей предписана Филиппом самая строгая взыскательность; но в то же время приняты все меры, чтобы раскладка повинностей производилась со всевозможной правильностью, и тем устранены были жалобы, часто справедливые, на несправедливую, неравномерную раскладку.

В деле общественного благоустройства также ничто не забыто, все предусмотрено Филиппом. Знание нужд крестьянских и заботливость о благополучии людей, вверенных управлению игумена, замечаем равно и в мерах к поддержанию доброй нравственности, и в учреждениях, относящихся до благочиния, и в распоряжениях хозяйственных.

Филипп старался искоренить в монастырских крестьянах вредную праздность, хотел, чтобы всякий был чем-нибудь занят и от ранних лет приучен к труду. С этой целью он обложил некоторой податью не только тех детей крестьянских, которые достигли пятнадцатилетнего возраста, но и тех, которым возраст позволял хотя что-нибудь делать, например, собирать ягоды. Чтобы искоренить другой источник зла – пьянство и азартную игру в зернь, обычную забаву того времени, он запретил то и другое под угрозой тяжкой пени и изгнания из монастырских владений. Вообще учреждения, относящиеся до благочиния, были проникнуты особенной внимательностью и тем самым вводили отличный порядок. Например, никакой казак, то есть вольный, не кабальный человек, не мог ни поселиться у монастырского крестьянина, ни оставить его без ведома волостного начальства; он мог гостить у крестьянина, и то немного более недели; крестьяне не имели права даже и в собственных рощах производить порубку леса без ведома приказчика, продать лошадь без объявления. Хозяйственные распоряжения ограничивали волю крестьян; но взамен того – или защищали их от притеснительных своевольных требований приказчиков, так как все было предписано: когда исправлять работы, какими семенами засевать землю и т. д., или доставляли новые льготы, например, во всех прибрежных деревнях монастырских дозволено крестьянам варение соли на себя, в течение 160 ночей, для чего и велено давать им по 600 сажень дров в год

Требуя от крестьян строгого во всем повиновения и подчиненности властям, игумен обещает суд и удовлетворение обиженным, и всякому дает право объявлять пред ним, игуменом, свои неудовольствия; обещает управу, однако никогда не грозит он виновному наказанием «нещадным»

Трудами управления многочисленным братством и обширным хозяйством монастыря не ограничивалась деятельность игумена Филиппа. Царь Иван Васильевич помнил любимца своего детства, и в лице уже знаменитого игумена, ему приятно было продолжать свое благоволение к тому, кто в памяти его сохранялся под именем и наружностью Феодора Колычева. Возвышение Филиппа было современно началу светлых дней Иоанна, когда, свергнув с себя оковы бедственной опеки боярства, явился он истинным самодержцем, царем мира и правды. К числу знаменитейших людей, которых тогда приблизил к себе Иоанн, надобно, по справедливости, отнести и Филиппа. Как Анастасия была образцом добродетелей для женщины, Сильвестр образцом практического благочестия, Адашев – образцом лучшей стороны «простаго всенародства», Воротынский – лучшей части мужественного высшего боярства, Макарий – примером архипастыря: так Филипп был для набожного царя образцом и примером инока-подвижника. Никто из настоятелей не удостаивался в то время больших милостей, и свет царского благоволения к нему отразился и на его родичах. В самом начале самодержавствования Иоанна и игуменства Филиппа, фамилия Колычевых, совсем забытая во все время боярщины, является в списках чиновников московских. Один за другим, два родные дяди Филиппа, Иван Рудак и Иван Умной (тот самый, который был замешан в деле Андрея Старицкого) были пожалованы в знатный чин окольничего. Уважение к мудрости и благочестию Филиппа побудило царя призывать его с отдалённого острова в столицу ради совета. Известно нам, что в 1550 г., по случаю составления Судебника, и в 1551, по случаю церковного собора, он был призываем в Москву вместе с прочими настоятелями знатнейших монастырей внутренней России. Свидание с человеком, некогда близким, напоминало государю дни счастливого детства при матери, воспоминание о которых становилось еще любезнее чрез сравнение бедствий, постигших его после разлуки с Филиппом и по смерти Елены. Как памятник свидания с царем и усердия царского к Соловецкой обители, Филипп привез из Москвы в 1550 два атласные лазоревые покрова на гробы чудотворцев, а в следующий год облачение священническое и диаконское белой камки, низанное жемчугом. Бывал ли после этого Филипп на Москве, неизвестно; но знаем, что и после этого времени государь и святители не переставали употреблять его способности и опытность в важных делах церковных. Так, например, к нему прислан был бывший Троицкий игумен Артемий, лишенный священства по обвинению в соучастии с еретиком рационалистом Башкиным. В соборной грамоте к Филиппу предписывается не только держать Артемия в самом строгом заключении, но навещать его и вразумлять своими 6ecедами62. Знаменитый Сильвестр, приняв монашество с именем Спиридона, кончил жизнь в Соловецком монастыре, «любимый, уважаемый Филиппом», без сомнения, за те высокие христианские добродетели, которыми отличался этот необыкновенный человек в жизни частной

Так нами пройдена большая часть жизни святого Филиппа; мы видели его воспитание, вступление в общественную жизнь, его подвиги произвольной нищеты в мире и послушания в монастыре; видели его чиновником двора и пастухом овец, послушником и настоятелем. Все эти состояния, столь различные между собой, были только продолжительным, трудным и прекрасным приготовлением к кратковременному, но труднейшему и прекраснейшему подвигу. Воспитанием хорошо приготовленный к царской службе, он чрез службу свою сблизился с государем и с тем обществом, при которых должен был впоследствии действовать как первосвятитель русской Церкви. В том же воспитании почерпнул он любовь к уединению, необходимую для монаха, и сведения, полезные для настоятеля и пастыря; монашество научило его смиренномудрому хождению пред Богом, настоятельство дало ему средства глубоко узнать сердце человеческое, укрепило его волю. Печать нравственного и умственного превосходства лежит на всех его действиях. Учится ли он в юности, – он весь погружен в учение: он поучается в церкви и в родной благочестивой семье; он учится по книгам и часы отдыха проводит в занятиях полезных и нужных в общежитии. Не ранее 26 лет возраста, когда нельзя было долее оставаться сыну знатного человека в удалении от общества, является он на службу ко Двору, и таковы его достоинства, что ему невозможно оставаться в тени. Он тотчас отличен при Дворе, и не имея никакого важного чина, делается человеком близким к великокняжескому семейству. Но Господь возглаголал в сердце его о иной жизни, – и вот от блеска Двора он переходит к жизни нищего-странника. Недавно в теремах московского дворца собеседник великого Князя и великой Княгини, он является пастухом овец в глухой стороне Заонежской пятины. Начинается его жизнь монашеская. Он скоро проходит все послушания, и о его дивном духовном восхождении от силы в силу свидетельствует сама Царица небесная, явившаяся ему в своей иконе, но для суровейших подвигов он удаляется в чащу болотного леса. Когда никакое сопротивление с его стороны не могло отклонить 6paтию от желания вручить ему жезл игуменский, он является искусным строителем монастыря, заботливейшим хозяином его имения, мудрым руководителем братства, так что память о нем на Соловках остается незабвенной. Редкий между настоятелями, он невольно обращает на себя внимание и любовь государя. Уверившись в его уме, знаниях и благочестии, царь готовит ему высшую степень иерархических отличий русской Церкви – белый клобук митрополита, а Провидение в то же время готовит ему венец мученика.

3-я глава
«Яко бронею, мужеством духовным вооружил еси себе, и не послушающыя тя обличил еси необиновенно, данною тебе от единаго Бога властию»
(Стихира на Господи воззвах). Митрополит Макарий, правив русской церковью 21 год, скончался в декабре 1563 года. Его место заступил Афанасий; но, быв на престоле немного более двух лет, отказался, и 16 мая 1566 года, оставив митрополию, удалился «на свое пострижение» в Чудов монастырь. После него был избран Архиепископ Казанский Герман, и как будущий митрополит, жил дня с два в палатах первосвятительских; но за смелые слова, сказанные царю, был изгнан из митрополии.

Скоро пришла на Соловки весть об отречении митрополита Афанасия, и к игумену грамота от государя. Чрезвычайно милостиво писал Иоанн и звал его немедленно в Москву «духовнаго ради совета».

Не умеем сказать, известна или неизвестна была на Соловках истинная причина вызова игумена. Филипп неоднократно бывал вызываем в Москву духовного ради совета. Новый вызов не мог изумить его. Но предстоящее теперь путешествие должно было казаться тягостным для него. Он, сколько нам известно, уже давно не бывал в столице и, вероятно, не думал уже под старость (ему наступил 60-й год) расставаться с домом Чудотворцев, под кровом которых так мирно текла его жизнь. Тем тягостнее была для него мысль о поездке в Москву, что уже известно было, каких смятений полон царствующий град. В собрании всей братии Филипп объявил о грамоте государя и немедленном отъезде своем. Глубокой скорбью поразило братию это известие. «Жалостию снедалось» и собственное сердце Филиппа; но он всегда умел управлять его движениями. Он утешал любезных о Христе чад своих словом отеческой любви, увещевал возложить печаль на Господа, положиться на предстательство Пречистой Богородицы, призывать на помощь преподобных Зосиму и Савватия, пещись о душевном спасении, хранить предание монастырское. Он совершил литургию. В последний раз вся братия причастилась с ним божественного тела и животворящей крови Господа нашего, и после прощальной трапезы вступил он на борт перевозного судна, чтобы оставить, как увидим, навсегда берега Соловецкие.

Не доезжая трех верст до Новгорода, Филипп увидел на дороге многолюдную толпу новгородских граждан. Услышав о приближении Соловецкого игумена, они вышли к нему, как к своему высокочтимому соотчичу, с поклоном и дарами. Старые и малые, мужчины и женщины с грудными младенцами теснились к Филиппу, кланялись в ноги, приветствовали его и говорили: – «Отче! будь ходатаем за нас и за город наш пред царем государем. Заступи свое отечество». Причиной просьбы были слухи о гневе государевом. Грозный, подобно отцу и деду, не любил новгородцев за своевольный дух и питал на них личное неудовольствие с детства как на народ, удобопреклонный к мятежам. Довольно было первой клеветы, чтобы возбудить против них гнев Иоанна. Если слухи, тревожившие новгородцев, были справедливы, то, вероятно, ходатайство Филиппа было успешно: кара обрушилась на них не прежде, как по низложении Филиппа. С отличной честью принятый светским начальником Новгорода (владыка был в то время на Москве), Филипп провел несколько дней посреди гостеприимных, душевно преданных ему соотчичей, отдыхая от немалотрудного пути, и сопровождаемый их благословениями, продолжал свою дорогу к столице. Лишь только известился Иоанн о прибытии Соловецкого игумена, немедленно назначил ему прием и приказал встретить с великой честью. Но какое впечатление на благочестивого игумена должен был произвести первый взгляд на Иоанна! Беспокойный, раздражительный вид, потухший огонь его, некогда ясных, очей, внезапная ранняя потеря прекрасных волос65 тотчас должны были высказать опытному старцу всю несчастную повесть души царевой. Государь встретил игумена отлично, милостиво, ласково, беседовал, угощал трапезой, дарил его, изъявлял живейшее чувство радости, конечно, непритворной: Иоанн знал Филиппа с тех пор, как начал помнить себя, и всегда любил, всегда уважал его. Присутствие его посреди людей, в которых царь видел изменников и предателей, было приятно для сердца Иоанна, более испорченного воспитанием, нежели худого по природе, более озлобленного, нежели злого. Царь восхотел приблизить его к трону, он надеялся, что найдет в Филиппе советника, который ничего не имеет общего с мятежным, по мнению Иоанна, боярством, сначала удаленный от боярства образом мыслей, правилами воспитания, потом монашеством на острове Белого моря. Царь радовался случаю доказать боярству, что жесток он для одних крамольников, казнит только лиходеев, а люди добродетельные могут всегда надеяться его милости и нигде не скроются от его недремлющего ока. Самая святость Филиппа должна была служить укором для бояр, в глазах его, недостойных и нечестивых. Филипп был образцом инока подвижника, полного познаний и опыта духовного, а Иоанн от души уважал добродетели монашеские, любил рассуждать о болезнях души и о врачевании их посредством слова Божия, которое хорошо знал. Сокрушенный порывом страстей своих, на которые не положило узды воспитание, измученный, доведённый до крайнего озлобления борьбой с боярскими родовыми притязаниями, Иоанн искал в подвигах набожности успокоения от страданий души, заглаждения своим порокам. Ему казалось, что если он вручит подобному человеку жезл первосвятительский, то угодит Богу ревностью ко благу Церкви и себе доставит надёжного молитвенника и духовного утешителя. Притом он мог надеяться, что смиренный отшельник и не станет вмешиваться в дела правления, а сияя добродетелью, будет и царя освещать ею в глазах народа. Вот что доставило Филиппу столь отличные почести и заставило царя сильно желать возведения Филиппа на митрополию. Но предвидя, что в смирении этого истинного монаха он встретит сопротивление, Иоанн издалека завел с ним речь о причине, по которой нужным сделалось прибытие Филиппа в Москву; дружески раскрыл пред ним свое затруднительное положение относительно избрания первосвятителя, изображал словами Писания положение вдовствующей без пастыря Церкви, и в заключение объявил, что, по его державной воле и соборному избранию, Филиппу должно быть митрополитом. Эта беседа происходила в присутствии высшего духовенства и бояр. Bcе они, кто искренно, кто из одного угождения царю, как например Пимен, владыка Новгородский, присовокупили, что действительно общее мнение находит его достойным украсить собою престол соборной и апостольской Церкви царствующего града. Смиренный игумен изумился; от сильного душевного волнения заплакал, и тихо говорил Иоанну:

«Нет, государь милосердый, не разлучай меня с моею пустынею; не налагай на меня бремени выше сил. Отпусти, Господа ради отпусти. Не вручай малой ладии бремени великаго.»

Царь был непреклонен, и поручил святителям и боярам уговорить Филиппа. Им удалось убедить Филиппа – не прекословить Божественному призванию и воле царской: Филипп согласился принять предложенный ему сан, но с тем, чтобы ему дали обещание уничтожить опричнину. Учреждение опричнины было вызвано недоверием царя к боярам и земщине. В это время Иван Васильевич был уже окончательно уверен, что «его хотят свои, то есть бояре, поглотить, и что надобно ему стать за себя». Поэтому, как прежде недоверие царя к боярству, которое с одной, и самой черной, стороны узнал он в молодости, заставило его сначала облекать особенной доверенностью по делам гражданских людей «от простаго всенародства», так теперь, для собственной безопасности, отделив себе от русской земли особенный участок, названный опричным или дворовым, он поручил свою особу дружине конных телохранителей, что-то вроде рыцарского ордена, которая ничего не имела общего с мятежной, как ему казалось, земщиной. Филипп объявил, что если царь не оставит опричных, то ему митрополитом быть невозможно, и если государь не соединит земли Русской воедино по-прежнему, то хотя и поставили бы его в митрополиты, он оставит митрополию. Это понял Иоанн, как осуждение своих поступков, которые он сам считал плодом опыта и неизбежным следствием обстоятельств, следовательно, это было, в его глазах, нападение на его правительственную мудрость и стеснение его воли. Как скоро архиереи передали государю свой разговор с Филиппом, государь прогневался на него и на них, так как они, под влиянием Филиппа, решились поддерживать мнение, которое приписывало неестественное раздвоение государственного тела и зло, отсюда происходящее, ложному взгляду Иоанна на отношение к нему его подданных. Естественно, что и опричники должны были восстать против того, кто советовал государю распустить их. Они еще не начинали открыто враждовать против Филиппа, ибо это значило бы слишком оскорбить царя, оказавшего ему особенное благоволение; но довольствовались бросить в восприимчивую душу его семя подозрения касательно Филиппа. Иоанн допустил архиереев смягчить его гнев, ибо он не желал еще ссориться с Филиппом, к которому до сих пор питал одно только чувство благорасположения и повелел, как сказано в особой, на этот случай составленной грамоте, «архиепископам и епископам сказать Филиппу, чтобы и он, Филипп, свое требование отложил, и не вступался бы в дела двора и опричнины, а на митрополию ставился бы, чтобы после поставления не удалялся с митрополии за то, что царь не уничтожит опричнины; но советовал бы с царем и великим князем, как и прежние митрополиты советовали с отцем его великим князем Васильем и дедом его великим князем Иваном. По сему слову царскому, игумен Филипп дал свое слово архиепископам и епископам в том, что он, по слову государя и по их благословению, согласен стать на митрополию и потом не вступаться в царский домовой обиход (в дела двора) и не оставлять митрополию. А на утверждение к сему приговору нареченный на митрополию Соловецкий игумен Филипп, и архиепископы и епископы руки свои приложили».

К этой грамоте нареченный на митрополию, Соловецкий игумен Филипп руку приложил, и также подписали ее два архиепископа: Пимен и Никандр и пять епископов: Симеон, Филофей, Иосиф, Галактион, Иоасаф.

Так изъявил Филипп покорность свою воле царской; но обещанием – не вступаться в дело опричнины, как учреждение государственное, он, как впоследствии увидим, нимало не связал себя в отправлении своих пастырских обязанностей, на случай, когда значительно обнаружится вредное влияние новоизобретённого гражданского устройства на нравы его паствы и благосостояние Церкви. Грамота была подписана 20 июля, а 25, в день Успения святыя Анны, назначено быть посвящению. В Успенский собор съехались к литургии все святители, бывшие в столице: первенствующий Пимен, архиепископ Новгорода и Пскова; Герман, архиепископ Казанский и Свияжский; Никандр, архиепископ Ростовский; епископы: Елевферий Суздальский, Филофей Рязанский; Симеон Смоленский, Варлаам Коломенский, Галактион Сарский и Подонский, Иoaсаф Пермский и Вологодский. Торжественно, в присутствии всей царской фамилии, всего двора и многочисленного народа, совершено было посвящение Филиппа во епископа и возведение на престол святого Петра-митрополита. После литургии, выслушав приветственную речь Государя и приняв от него посох архипастырский, он должен был отвечать поучением на речь государеву. В эту минуту, без сомнения великую в жизни Филиппа, он был, по выражению его жизнеописателя, богоносен весь, сиял обилием излившейся на него благодати святительства, и опираясь на жезл святого Петра, так вещал к Иоанну:

– «Царю благочестивый! Великих благ сподоблен ты от Бога; но ты должен и воздать Ему с лихвою... Воздай же Благодетелю долг благохваления, памятуя, что и долг Он приемлет как дар, и за возвращенный долг воздает новыми дарами безмерно. Облекись духом кротости, преклони свой слух к нищим, страждущим, и уши Господни будут к молитвам твоим, ибо подобает и нам помиловати клеврет своих, если желаем обрести себе помилование у Господа.

Многоочитый царский ум, как всегда бодрствующий кормчий, наблюдает пути закона и истины. Отвращайся, о государь! льстивых словес ласкателей: они – как враны хищные; но сии лишь телесные исклевывают очи, а те душевныя ослепляют мысли и заслоняют собою свет благотворной истины, хвалят хулы достойное, порицают достохвальное.

Да не возмогут же укрыться от тебя их коварства и козни. Доброчестие паче всего украшает венцы царей: и богатство отходит, и держава мимо грядет, и слава земная преходит, но слава жизни праведной одна с веками веков продолжает бытие!.. Отвергай слова человекоугодников; но принимай с любовию совет правдивый. Наказывай льстецов, карай злодеев, смиряй, побеждай врагов оружием; но памятуй, что для монарха славнее всех побед те, которые он над сердцами подданных любовию безоружною! Еще же, да стоит твердо и непоколебимо святая православная вера, да сокрушатся ереси, да процветает учение святых Апостолов и предания божественных Отцов, и тем да соделаешься ты истинным Божиим слугою, о государь царь православный!».

Все добрые сердца были в восторге на лицах написано было умиление, сам Иоанн, к досаде опричников, казался тронутым, и с лицом светлым повел митрополита в свои царские палаты, где, по обычаю, приготовлен был великолепный обед для двора и духовенства. Давно не являлась при дворе Иоанновом столь чистая радость, давно не видали столь пристойного, истинно светлого пира. Не в одном дворце, даже в отдаленных частях города радовались добрые Москвитяне: кто, по выходе из собора, не оставался на площади, где толпа народная ожидала обыкновенного митрополичьего поезда около городских стен67, тот спешил домой рассказать родным и знакомым, что видел и слышал, и сердца русские встрепенулись надеждой; слухи о доблестях нового митрополита оправдались, и народ, узнав Филиппа и его желания, ожидал себе всего доброго от такого первосвятителя.

Казалось, что надежды народа были не напрасны: престали казни и ужасы; Москва отдыхала; опричники казались менее страшными: им связывало руки уважение и страх к митрополиту, чествуемому царем. Все начинали думать, что уже конец бедам, и не могли нарадоваться, замечая с умилением, что любовь и дружество водворяются между царем и первосвятителем; но никто, конечно, не был столь счастлив видимой переменой царя, как сам виновник ее, Филипп. Он видел, что Господь, Своим милосердием, облегчает на первом шагу тяжесть бремени, которое ему должно понести, и новый митрополит, усугубляя свои молитвы за царя и царство, начал спокойно свое святительство. Ожидая, что будет и что укажет ему Бог, он спешил воспользоваться миром государства, чтобы заняться внимательнее делами Церкви. Митрополит Макарий служил ему образцом. Ревнуя духовной славе достойного архипастыря, Филипп старался действовать в его духе, поддерживать все его учреждения. Так первой его заботой было доставить нового пастыря епархии Полоцкой, учрежденной Макарием в 1563 году. Первый архиепископ Полоцкий, престарелый Трифон, скончался от морового поветрия пред самым восшествием Филиппа на митрополию. Одиннадцатого августа был уже назначен на его место Афанасий68, бывший епископ Суздальский, который еще долго после того оставался в Москве, и 10 декабря, вместе с митрополитом, освящал придел (Вход в Иерусалим) Благовещенского собора, в присутствии государя и царевичей69. Усматривая важность этой пограничной епархии, Филипп пекся о ней постоянно, даже в самые смутные дни своего правления: в сентябре 1568, по его распоряжению, отправлены были в Полоцк из соборных Новгородских церквей тридцать три человека священников и дьяконов70. До нас, к сожалению, не дошло никаких более важных актов кратковременного свидетельства Филиппова, без сомнения, замечательного и в правительственном отношении; только современный составитель его «жития», чудясь делам Филиппа, уверяет, что собственными глазами видел, как в те времена «цвело в царствующем граде и всюду благочестие велие, и как все славили Вседержителя Бога с Пречистою Богородицею, даровавшаго России такова изящна пастыря».

Филипп, и среди новой обширной деятельности, не отлучался духом от своей возлюбленной пустыни. Он чувствовал себя сирым вдали от Чудотворцев Соловецких; ему нужны были утешения, советы, а у него не было ни утешителей, ни советников. Родителей его уже давно не стало в живых: еще в 1561 году он вписал в заупокойный помянник Соловецкого монастыря имена отца своего Степана, и матери, инокини Варсонофии, и брата Бориса, который, находясь воеводой в ливонском походе 1558 года, одержал , невдалеке от Дерпта, победу над полками архиепископа Рижского. Дядя его, Иван Умной, довольно послуживший царю окольничим, уже давно оставил двор, и постригшись в Кирилловской обители под именем Иоасафа, неизвестно, когда кончил дни своиИз прочих родственников Филиппа, около этого времени весьма многие лица являются в летописях в числе знатных чиновников Иоанновых, кто в опричнине, кто послом или воеводой; но их частные отношения к Филиппу также неизвестны. Тяжела была для этой души смиренной и боголюбивой шумная жизнь. Часто, в часы свободные от дел, Филипп горевал в обширных уединенных своих палатах, и повторял сам себе: «Что сталось над тобою, 6едный, 6едный Филипп? Ужели начальства над киновиею мало было для тебя? Ты восхотел большаго: посмотри же, на что променял ты свою благословенную долю; от такого спокойствия в какие ты предал себя труды, от такой тишины безмятежной, в какую устремился пучину корабль души твоей! Но что прошло, то невозвратимо: да будет воля Божия. Вы же угодники Божии, Савватие и Зосимо, не оставьте меня своею помощию, не дайте мне забывать своих обетов». И с этой последней мыслью он начал строить во дворе митрополии храм во имя Соловецких Чудотворцев, и великолепно украсил его. В минуты скорби он особенно любил молиться в этом храме. Здесь, вперив взор на изображение святых угодников Соловецких, он легко переносился мыслью к их обители, к своей мирной жизни в стенах ее, и скорбь отгонялась. С любовью и радостью принял он посланного с Соловок иеромонаха Спиридона, который приехал в Москву к государю и митрополиту с частицами мощей Чудотворцев, со святой водой и с донесением, что Преображенский собор докончен и освящен 6 августа, и что мощи преподобных Зосимы и Савватия уже покоятся в новом храме. Филипп и после не переставал заботиться о своей киновии: в 1568 году он делал распоряжения о копании святого озера, чего он не успел при себе окончить.

Не напрасно скорбело сердце добродетельного митрополита, недаром старался он укреплять свой дух; он лучше большей части современников понимал настоящее положение дел. Еще продолжались ясные дни, какими началось Филиппово святительствование, но опытный взор нового митрополита не мог не примечать, по некоторым признакам, что на горизонте скопляется грозовая туча, которая не замедлит разразиться над его головой. В январе 1567 года царь переехал из Кремля в свой новый укрепленный дворец у Ризположенских ворот. Там, окруженный одними опричниками, он был опять в руках этих извергов, которые отравляли подозрениями, может быть, еще искреннюю благосклонность Иоанна к Филиппу. Незаметно, чтобы доброе согласие между царем и митрополитом нарушилось прежде похода, предпринятого Иоанном осенью 1567 против Ливонии, после неудачных переговоров, веденных двоюродным братом митрополита боярином Феодором ИвановичемУмным-Колычевым, с королем Сигизмундом, в Гродно. Но в этот поход сопровождали Иоанна до Новгорода Пафнутий, епископ Суздальский, и архимандрит Андрониковский Феодосий. Близость этих людей к царю обещала мало доброго для Филиппа, следовательно, и для России, в особенности, когда они соединялись с Пименом, как в настоящем случае, ибо Пимен встречал, принимал, угощал государя и сына его во время их восьмидневного пребывания в Новгороде. Филипп писал, в конце ноября, указ о молебствиях о здравии царя и даровании ему побед над супостатом, но в это время военным советом в Оршанске77 уже решено было прекратить военные действия на зиму, и царь, не воевав, уже находился на возвратном пути к столице. Здесь-то начало славному подвигу Филиппа. Царь как бы пробудился от тихого сна, терзаемый подозрениями неугомонными, и снова приведены в движение орудия пытки и казни. Уже многие знатнейшие бояре сложили головы, кто в Москве, кто по городам; одни в истязаниях, другие, под мгновенным ударом топора, на плахе, некоторые от собственной руки Иоанна78. Уже не только вельможи мнимо-опасные, но и мирные безвестные граждане, страшась наглости кромешников, были в отчаянии, запирались в домах, и Москва как будто замерла от ужаса, опустели площади и улицы столицы. Среди страшного безмолвия, русские ожидали только, не раздастся ли за них единственный спасительный голос – голос Филиппа…

Надежды, возлагаемые на него православными, не были напрасны. Он пытался восстановить мир и спокойствие среди народа христианского посредством духовных вождей народа. Представляя в собрании епископов бедственное положение дел, столь близких сердцу пастырскому, невинное страдание одних, богопротивное своеволие и нечестие других, он говорил: «На то ли совокупились мы, отцы и бpaтие, чтобы молчать, страшась вымолвить истину? Разве не видите, что молчанием мы вводим царя во грех, а свою душу в погибель? Желаем ли славы тленной? Но нам ли забывать, что сан мира сего не избавит нас от муки вечной, что наш долг – пещись о благочестии благовернаго царя, о мире, и благоденствии христианства? Нам нечего смотреть на бояр безмолвных: они обязались житейскими куплями, им извинительно; но мы отреклись от мира, нам щадить себя не для чего и не для кого. Мы поставлены – право править всяку истину, имея в виду одну награду – венец небесный, одну почесть – кончину мученика за порученное от Бога стадо».

Но как были приняты эти слова «провозвестника истины, ревнителя Златоустаго?». Одни стояли «смиренно-образни, делы же предатели и злобе пособницы; прочии ни по Филиппе поборающе, ниже по цари, но якоже царь восхощет, тако и они». Честолюбивый Пимен Новгородский, мечтавший сам быть митрополитом, Пафнутий Суздальский, Филофей Рязанский явились злейшими врагами Филиппа и друзьями опричнины в угоду царю. Они действовали чрез духовника государева, благовещенского протопопа Евстафия, самого ревностного своего сообщника. Евстафий был в запрещении от митрополита; но, не лишившись чрез то доверия царя, непрестанно наговаривал ему тайно и явно на первосвятителя. Но что могли изобрести клеветники?

Филипп в речи своей к епископам обнаруживал желание, чтоб все единодушно старались умиротворить душу царя и народ православный. Следственно, он только напомнил им пастырскую обязанность, святую и всегда неизменную, без малейшей мысли о каких-нибудь притязаниях на вмешательство в политику. Он даже чужд был всякого намека на древнее и священное право печалования, ибо время было уже не то: не отдельное лицо, не род боярский страдали от опалы, а страдало, внутренне или внешне, тело Церкви, порученной Филиппу, начиная от царя, который был болен духовно опаснее всех. Врачевать болезни духа, где бы и как бы они ни проявлялись, врачевать их с опасностью собственной жизни, почитал Филипп своей непреложной обязанностью, как то увидим впоследствии: это и поставлено ему в вину. «Добро было во всем царя слушати и волю его творити и не разгневляти», вот что говорили о Филиппе угодники Иоанна, старавшиеся представить святителя человеком высокомерным, напитанным мятежным духом боярства, к которому принадлежал он по происхождению. Наконец, прочие из людей, принадлежащих к высшему духовенству, внимали увещанию митрополита, «ни по Филиппе поборающе, ниже по цари; но яко царь восхощет, тако и они». Итак не нашлось человека, который решился бы, вместе с Филиппом, великодушно подвергнуть себя опасности для спасения души царя и для умиротворения христианского народа. Германа Казанского, «непобедимаго ревнителя по Бозе» не было уже в живых; Афанасий не принимал уже никакого участия в делах церкви, и в келии Чудова монастыря занимался мирным искусством иконописца. Но Филипп не страшился и без помощников вступить в подвиг. Он не опускал случая говорить государю, сначала наедине, потом и при свидетелях, кратко и сильно выражая ему свое справедливое негодование на дела беззакония, совершаемые открыто от имени царя. Вот содержание одной из таких бесед, в которой явственно отпечатлелись характеры архипастыря и царя.

Святитель напоминал Иоанну, что кто облечён честью сана высшего на земле, тот должен паче всего чествовать Бога, даровавшего человеку смертному власть богоподобную; чествовать Бога смирением, приличным человеку незлобием, свойственным Божеству; что властелином истинно именуется тот, кто сам собой обладать умеет, кто не работает страстям, у кого державствует ум, а не тот, кто в самозабвении возмущает собственную державу. Оскорбившись обличением и приняв последние слова за намек на опричнину, царь произнес гневно:

– Что тебе чернецу до наших царских советов? Потом, как бы смягчившись, продолжал: или не ведаешь, что меня мои же хотят поглотить?

– То правда, что я чернец, отвечал святитель: но по данной мне благодати от Пресвятаго и Животворящаго Духа, и по избрании священнаго собора, и по вашему изволению, я пастырь Церкви Христовой, и, за едино с тобою, должен иметь попечение о благочестии и мире, всего православнаго христианства.

– Едино, отче честный, говорю тебе: молчи.

– Наше молчание полагает грех на душу твою и наносит всеобщую смерть: худой кормчий губит весь корабль. Если мы последуем воле человеческой, как скажем в день пришествия Господня: се аз и дити, яже ми еси дал? ибо Господь говорит во святом Евангелии: сия есть заповидь Моя, да любите друг друга, якоже Аз возлюбих вы; больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя, и паки: яко весь закон и пророцы во двоих заповидях сих висят: еже возлюбиши Господа Бога твоего всим сердцем твоим и ближняго яко сам себе, и паки, утверждая учеников: аще в любви Моей пребудете , воистину ученицы Мои будете. Таково наше мудрствование и его мы держимся крепко».

Очевидная истина божественных слов, обязательных и для пастыря, и для царя, утишила набожного царя, и он в ту же минуту прибег и сам к помощи Писания, которое знал превосходно, и стал оправдываться словами Давида.

– Владыко святый! Возсташа на мя друзи мои, и искреннии мои прямо мне приближишася и сташа, и ближнии мои отдалече мене сташа, и нуждахуся ищущии душу мою, ищущие злая мне».

Так как здесь под ближними, восстающими на душу царя, разумелись бояре, и этим мятежным духом бояр оправдывалось разделение царства, то Филипп и решился показать царю правильный путь к искоренению зла.

– Государь царь! – говорил он: различай лукаваго от правдиваго, принимай добрых советников, а не ласкателей, так как первые соблюдают истинно полезное, а последние имеют в виду лишь угождение сильным. Грешно не возбранять согрешающим; но зачем разделять единство державы? Ты поставлен от Бога судить людей Божиих в правду, а не представлять из себя мучителя. Обличи тех, кто неправо говорит пред тобою, и отсеки от себя как гнилые члены, а людей своих устрой в соединении. Где любовь нелицемерная, там пребывает Бог.

Иоанн снова вспыхнул гневом, услышав намек о недостойных любимцах.

– Филипп, вскричал он: не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя гнев мой, или оставь этот сан.

На слова гнева Филипп ответствовал словами духовной силы:

– Благочестивый царь! ни молений, ни ходатайства, ни подкупа не употреблял я из желания восприять эту власть. Зачем ты сам лишил меня пустыни и отцов? Если ты дерзаешь попирать законы, твори что хочешь; но когда настало для меня время подвига, мне непростительно ослабевать».

После таких встреч царь бывал мрачен, задумчив. Он приходил в сознание своей глубокой душевной болезни, и следовательно не мог не оправдывать человека, предлагавшего ему врачевство; но болезнь так застарела, что малейшее прикосновение к больному месту приводило его в сильнейшее раздражение; поэтому покой обманчивого самозабвения он предпочитал спасительным действиям горьких лекарств; если не мог уверить самого себя в том, что здоров, то хотел бы, по крайней мере, чтобы не смели напоминать ему об опасном недуге.

Отъявленные враги Филиппа и самые неистовые опричники, Малюта Скуратов и Василий Грязной, умели воспользоваться таким расположением Иоанна и разожгли гнев его на смелого обличителя. «Таже по сем горшая бысть православной вере от того опришничества, возмущение во всем мире и кровопролитие». Опричники, вооруженные длинными ножами и секирами, бегали по городу, искали жертв, убивали всенародно человек десять или двадцать в день; трупы лежали на улицах, на площадях: никто не смел погребать их80. Граждане боялись выходить из домов. Уныние сделалось общим: знатные, как и простолюдины, были беспомощны, ибо не было доступа до государя, всегда и везде окружённого своими телохранителями. Некоторые из первостепенных сановников, окруженные трепещущим народом, приходили к митрополиту, рыдая указывали на позорище казней и требовали заступления. Митрополит, сам глубоко возмущенный в праведной душе своей, являлся твердым и спокойным в присутствии других. И теперь, словами, растворенными любовью, как отец чадолюбивый, утешал он бояр, говоря:

– Друзья, молю вас: не сокрушайтесь. Верен Бог! он не попустит нам быть искушаемыми сверх сил, и не даст нам погибнуть до конца! Здесь-то вам и уготованы венцы! Здесь-то и мне предстоит благий подвиг! Апостол говорит мне: аще на лица зрите, то грих содиваете; Давид вооружает меня песнию: глаголах о свидиниих твоих пред цари и не стыдяхся! Вы теперь избранные Божии. Се секира лежит при корени; но не страшитесь, помня, что не земныя блага, а небесныя обещает нам Бог. Я же радуюсь, что могу пострадать за вас, бpaтиe и чада: вы – мой ответ пред Богом, вы – венец мой от Господа.

Внимая словам, в которых нам слышится голос величайших мужей христианской древности, вельможи с умилением лобызали руки своего отца и владыки; утешенные, возвращались в дома с новой привязанностью к архипастырю, и если не безопасность, то искреннейшую преданность воле Божией приносили своим семействам и окружающим.

Спустя несколько времени после описанного нами свидания бояр со святителем, 21 марта, в воскресенье середокрестное, было в Успенском соборе митрополитское служение. Филипп стоял на своем святительском месте81. Служба уже началась, как вдруг в церковь входит Иоанн с толпой придворных и опричников: он сам и вся его свита были в черных, высоких, халдейских шлыках, в черных рясах, из-под которых виднелись яркие цвета и золото кафтанов, блестело оружие. «Филипп», как говорит его жизнеописатель, «в кротком сердце разжегся огнем божественной любви, и как адамант несокрушимый, стоял на возвышении, устремив взор к Спасителю». Голос верховного пастыря никогда не мог быть столь выразителен и для народа, и для Иоанна. Царь подошел к святителю со стороны и ждал благословения. Три раза подклонял он голову; но митрополит, как бы не замечая, не отводил глаз от образа. Наконец, бояре сказали:

– Владыко святый! Благочестивый государь – царь Иван Васильевич всея России требует твоего благословения.

Пристально, как бы не узнавая царя в странном и непристойном одеянии, посмотрел Филипп на Иоанна и ответствовал:

– Благочестивый! Кому поревновал ты, исказив таким образом свое благолепие? Не умолял ли я тебя престать от такого начинания и, во-первых, отвращаться ласкателей? . . . С тех пор, как светит солнце на небе, не слыхано, чтобы благочестивые цари возмущали собственную державу. Правда царева в суде, по слову Писания, а ты лишь неправедные творишь дела твоему народу, когда бы должен быть для него образцом благочестия. Сколь ужасно страждут православные: у татар и язычников есть закон и правда, а у нас нет их; всюду находим милосердие, а в России и к невинным, и к справедливым нет жалости. Мы, государь, приносим Господу бескровную жертву, а за алтарём льется неповинно кровь христианская. Но скорблю не о тех, которые, проливая свою невинную кровь, сподобляются доли святых мучеников; нет, но о твоей бедной душе я страдаю. Хотя и образом Божиим возвеличенный, ты однако же перстный человек, и Господь взыщет все от руки твоей.

Иоанн уже кипел яростью, уже не внимал словам обличителя, шептал угрозы, стучал жезлом о плиты помоста, и наконец, грозя рукой на святителя, произнес: Филипп! или нашей державе смеешь ты противиться? Посмотрим, увидим, велика ли твоя крепость.

– Царю благий! был ответ Филиппа: напрасно думаешь устрашить, преклонить меня муками, я – пришлец и пресельник на земле, как и все отцы мои; подвизаюсь за истину, за благочестие, и никакие страдания не заставят меня умолкнуть».

Ярость Иоанна дошла до высшей степени; страшно раздраженный, он не мог долее оставаться в церкви и вышел. Целый рой льстецов и злоугодников толпился к царю, и всякий из них спешил, как бы ревнуя к чести государевой, чернить поступок Филиппа, клеветать на святого83. Иоанн рад был слушать всякую нелепость, конечно, не совсем веря клеветам, он очень желал распустить клеветы в народ, пред глазами которого он видел себя униженным, и думал, таким образом, отмстив святителю, оправдать свой суд на него; ибо погибель Филиппа была решена. Иоанн положил, каким бы то ни было образом, освободиться от докучного пастыря. Поступить иначе значило, по его мнению, показать себя робким в глазах опричнины, и никакая мысль не могла более уязвить его самолюбия. Найдены были лжесвидетели. Так еще в церкви, во время роковой встречи, в присутствии царя, чтец соборный стал громко поносить архипастыря гнусными клеветами. Впоследствии, когда, оскорбленный этой наглостью, дядя молодого клирика, Харлампий, эконом великой церкви, стал его усовещевать, он признался со слезами, что действовал из страха, по наущению. Но, как бы то ни было, из этого и подобных лжесвидетельств составлен донос в таком духе, чтобы окончательно восстановить против митрополита высшее духовенство и отвратить от него народ. Эти козни не в силах, однако были поколебать общественной любви к Филиппу, и великий урок человека, жертвующего собой для добродетели, не мог быть потерян. Те из особ высшего духовенства, которые не принадлежали к врагам Филиппа, хотя не смели произнести ни слова в защиту своего владыки несмотря на то, что ясно понимали всю несправедливость обвинений; однако, влекомые сочувствием к святителю, явились к нему изъявить свою любовь, извинить свое молчание жестокостью обстоятельств. Филипп охотно прощал не только их, но и самых клеветников. Разрешая чтеца, о котором мы упоминали и за которого просили его епископы, он говорит этому юноше, известному прежде своим добрым поведением:

– Буди тебе милостив Христос! А ты, любезный, прости в свою очередь того, кто тебя подущал на злое. Вижу, продолжал он, обращаясь к духовным сановникам, что торжественно хотят моей погибели и вооружают против меня государя; но знаете ли, друзья мои, за что? за то, что я не говорил им льстивых слов, не дарил их богатыми одеждами, не делал для них пышных угощений. Впрочем, что бы ни было, не перестану говорить истину, да не тщетно ношу сан святительский.

Весть о происшествии в соборе пронеслась повсюду, и никогда еще Москвитяне не чувствовали в себе такой привязанности, такой любви к Филиппу, как в это время. Но Москвитяне должны были убедиться, что возвращение Иоанна к добру невозможно, что объяснение митрополита с царем при народе еще более раздражило Иоанна. На другой же день были новые казни, и народ опустил головы в унынии. Иоанн был окружен друзьями-извергами, которые успели уже опутать его своими адскими сетями; они отняли государя у подданных, и были минуты, когда он, в припадке душевного изнурения, малодушно признавал себя скитальцем и изгнанником от бояр своевольных. Иоанн уже ненавидел Филиппа, убегал его, а если где и встречался, то ни одного слова не говорил ему без досады. Филипп и сам, тотчас после размолвки с царем, переехал из Кремля в Китай-город, на Никольскую улицу, в монастырь святого Николая-старого (ныне греческий) и там жил до конца своего святительства.

Опишем самую замечательную и уже последнюю из этих встреч. В день святых Апостолов Прохора, Никанора, Тимона и Пармена, 28 июля, митрополит служил в Новодевичьем монастыре, и после обедни пошел по стенам со крестами. Тут присутствовал и царь, по обыкновению окруженный опричниками, которые в последнее время дошли до крайней степени в буйстве и развращении. Когда крестный ход достиг до святых ворот, и остановился для обычного прочтения Евангелия, Филипп, чтобы преподать «мир всем», оборотился к народу, и вдруг увидел опричника, стоящего позади царя в татарской тафье. Носить этот головной убор, не снимавшийся даже в церкви, и введенный в употребление, вероятно ветреной молодежью, запрещено было еще собором 1551 года. Негодование возмутило душу святителя, и он тотчас сказал, обратясь к Иоанну:

– Государь, не подобает тебе, царю благочестивому, допускать обычай агарянский: во время чтения Евангелия стоять с покровенной головой.

– Как так? Кто смел? спросил Иоанн в недоумении.

– Вот, посмотри: некто из дружины твоей.

Царь окинул взором свиту свою; но виновный уже снял и спрятал тафью. Это рассердило Грозного, и он непременно хотел дознаться, кто осмелился учинить бесчиние. Но никто из придворных не смел наименовать виноватого, ибо это значило оскорбить государя: негодяй был любимец царский, и приближенные, в надежде отвратить грозу, заметили Иоанну, что митрополит солгал, что он только ищет, как бы наругаться над царем всенародно. Тогда Иоанн разразился гневом над Филиппом, называл его лжецом, обманщиком, мятежником, клялся, что изобличит его во всем, и с этого дня начал деятельно устраивать погибель Филиппа, боясь возмутить народ несправедливостью слишком явной.

Приступлено было к производству суда. Всех главных сановников двора митрополитского забрали под стражу, допрашивали, пытали; но все они оставались верными истине и потому могли или85 молчать, или славить добродетели Филипповы. Тогда придумали иные меры: послали на Соловки известного нам зложелателя Филиппова, епископа Пафнутия, с клевретом его, Андрониковским архимандритом Феодосием, князем Василием Темкиным, дьяком Пивовым и с военным конвоем. Вследствие данных им повелений, посланные расточали монахам деньги, ласки, обещания, наконец угрозы, лишь бы вынудить лжесвидетельство на бывшего игумена. Но все, даже самые бесчеловечные истязания, было напрасно. Между тем, для посланных возвратиться к Иоанну без клеветников и мнимых улик значило подвергнуть себя той же участи, какая ожидала митрополита. Пафнутий, злейший из царских поверенных, употребил еще одно средство, и успел. Он прельстил игумена Паисия обещанием епископского сана. Недостойный настоятель соблазнил своим примером несколько легковерных иноков, и этого было довольно. Посланные спешили в обратный путь, измышляя вины на святого86

Царь принял с благоволением доносы послов, присоединил к ним и другие лжесвидетельства, добытые с особенной заботливостью с разных сторон, и приказал собраться боярам и епископам в соборной церкви Успения, для открытого суда над митрополитом. В назначенный час прибыл государь. Филипп, облаченный в священные одежды, введен и поставлен пред судилище. Читали все доносы; но, как замечает писатель «Жития», царь не убоялся суда Божия, не дал подсудимому даже очной ставки с клеветниками. Филипп видел, что оправдываться было бы бесполезно, что уже все кончено. Когда же остановились, чтобы выслушать его отзывы, он обратился к Иоанну и говорил:

– Государь царь! ты напрасно думаешь, что я боюсь тебя или смерти. От юности находясь в пустыне, я сохранил и доселе честь и целомудрие. Хочу так и окончить жизнь свою и с миром предать дух свой Господу, моему и твоему Судии. Я умираю, желая лучше оставить по себе память невиннаго мученика, нежели человека, о котором могли бы сказать, что он, оставаясь митрополитом, терпел при себе неправосудие и нечестие» …

Филипп начал было слагать с себя знаки своего сана, убеждая пастырей соблюдать свой долг, готовиться к отчету и страшиться небесного Царя еще более, нежели земного; но Иоанн остановил его и сказал, что ему должно ждать суда, а не быть своим судьёй, принудил его взять назад утварь святительскую, и еще служить обедню в день архангела Михаила88. Тем и окончилось заседание.

Это было в четверг, 4 ноября, а в понедельник, то есть в Михайлов день, митрополит прибыл в собор Успения, чтобы в последний раз совершить бескровную жертву. Когда облаченный во одежды архиерейские, он стоял пред алтарем, отворились настежь двери церковные и вошел боярин Алексей Данилович Басманов со свитком в руке. За ним хлынула в храм толпа вооруженных опричников. Богослужение было прервано. Басманов сказал митрополиту, что прислан за ним от государя, велел громогласно читать бумагу. Изумленный народ в мертвом безмолвии внимал читавшему, и сведал к ужасу, что митрополит лишается своего сана. Едва докончено было чтение, опричники, по данному знаку, кинулись на Филиппа, и с неслыханным зверством стали обрывать и метать с него одежды святительские. Теперь-то просияло светом божественным лицо праведника, и он был точно как «агнец пред стригущим». С ясным спокойствием на челе, полон кротости и упования, взирал он то на святые иконы, то на паству свою, как бы поручая ее Всевышнему, и тихо говорил к народу, стараясь успокоить его опасное волнение. «Дети, прискорбно душе моей разлучение с вами; но успокойтесь; я радуюсь, что терплю все это ради Церкви Божией. Се настало время вдовства ее, и пастыри, как наемники, извержены будут». Но его голос старались заглушить исполнители беззакония. Они грубо толкали его, зажимали ему уста и спешили накинуть на него, вместо драгоценных одежд верховного сановника Церкви, оборванную, заплатами испещренную рясу простого инока. Потом вытолкали его из храма, били метлами по спине, посадили на дровни, и с ругательством повезли его вон из Кремля, чрез Красную площадь.

Несметное множество народа из храма, из ближайших домов 6ежало за своим владыкой, проливая слезы. Узкая Никольская улица, по которой надлежало ехать, заперлась толпами, так что с трудом могли кромешники очистить путь для проезда. Митрополит весело, с любовью смотрел на народ, благословлял его на обе стороны и повторял:

– «Молитесь, так Богу угодно, молитесь!» У монастыря «Николы стараго», где в последнее время жил Филипп, остановились, сняли митрополита с дровней, и поспешно повлекли его, но не в Никольский, а в лежащий насупротив его Богоявленский монастырь. Прежде нежели затворились за ним ворота, он успел вымолвить несколько слов в утешение горестной пастве:

– «Дети! все что мог, я сделал. Если б не для любви вашей, и одного дня не остался бы я на престоле… Уповайте на Бога! В терпении вашем стяжите души ваша» … Сказав это, скрылся. Народ пороптал между собой и разошелся каждый к своему делу или в свой дом, но все в унынии и в тяжком раздумье о том, что видели и о том, что надлежало увидеть, чего ожидать.

На другой день, Филиппа повезли с таким же поруганием в митрополию. Здесь находился и государь, окруженный опричниками, и епископы. Здесь встретил Филипп и недостойного ученика своего и преемника на игуменстве Паисия. С сожалением посмотрев на ослеплённого честолюбца, он заметил ему, что злое сеяние не принесет ему доброго плода: но Паисий подтверждал царю клеветы свои с дерзостью неслыханной. Филиппа признали виновным в разных тяжких преступлениях, и, между прочим, в волшебстве. Говорят, что царь, раздраженный самым присутствием ненавистного ему митрополита, хотел убить его и сжечь, но склонился на просьбы духовенства и определил ему заточение по смерть. Филипп, по выражению его жизнеописателя, стоял как «агнец посреди волков», и сходя с поприща своего служения, хотел и последнюю минуту употребить на пользу, и еще раз возвысил голос.

– «Престань, государь благочестивый», говорил он: «престань от начинания нечестиваго. Воспомяни прежних царей, предков твоих; они творили добро, их ублажаем мы и по смерти; но над теми, которые злом, неправдой хотели царствовать, и доселе тяготеют проклятия. Государь! вразумись, подражай святым монархам: смерть неумолима и к царю, да не превозносится, но да помыслит, что от земли и от персти восходя на престол, со временем опять низойдет с него в ту же персть, в ту же землю».

Иоанн выслушал молча, не отвечал ни слова; и гневно посмотрев на страдальца, дал знак опричникам. Они бросились к осужденному и увлекли его в темницу. Кромешники радовались своей добыче и приложили все старание, чтобы поскорее избыть опасного и единственного своего обличителя. Филиппа, страдальца уже измученного, престарелого, удручённого трудами и горестями, немощного телом, обложили узами, как разбойника неукротимого; заковали в цепи по рукам и ногам, на шею, на чресла наложили тяжёлые железные вериги, ноги забили в колоду, и в таком виде, бросили в узкую, грязную и темную хоромину, назначенную быть его тюрьмой. Связка соломы служила постелью. Восемь дней ему вовсе не давали пищи. При описании этого события, как в «Житии», так и у Курбского согласно говорится, что железы и колоды сами собой спали с узника. Курбский прибавляет, что свидетелями этого чуда были советники царские, посланные царем, через день или два по заключении святого, наведаться: не умер ли? И когда они рассказали государю, что нашли Филиппа освобожденным от оков, стоящим с воздетыми руками на псалмопении, то Иоанн воскликнул: «Чары, чары сотворил неприятель мой и изменник». Курбский пишет далее, что царь, видя, как советники его были тронуты святостью Филиппа, запретил им разглашать виденное, под опасением смерти, и что потом (Курбский уверяет, что он воистину слышал от достоверного самовидца) Иоанн велел затворить вместе с узником лютого, изморённого голодом медведя; что наутро сам пришел и велел отворить темницу, думая, что святитель уже съеден зверем, и опять нашли, что он, по благодати Божией невредим и по-прежнему на молитве, а зверь, как кроткий ягненок, лежит в углу темницы, и наконец, что царь, невразумленный и виденным чудом, повторял, выходя: «Чары, чары сотворил епископ!». Но жизнеописатель, упоминающий, как мы сказали, только о чудесном освобождении Филиппа от уз, говорит, что царь, узнав об этом, пришел в удивление, и велел перевести узника в монастырь святого Николая-старого. Филиппу велено возвратиться в Никольский монастырь, конечно, с тем, чтоб эта обитель служила ему местом заточения, как сверженному митрополиту. Ему назначено и содержание по четыре алтына в день.

Еще мера скорбей, определенная для испытания великой души Филиппа, далеко не наполнилась. Ему легче было самому страдать за паству свою, нежели знать и видеть, как его «присные» по духу, или присные по плоти страдают и умирают за него. В это время несколько сот митрополичьих клириков и митрополичьих детей боярских были подвергнуты пыткам и многие казнены. Из родственников его, Колычевых, погибли, один за другим, десять человек, кто за привязанность к своему знаменитому родичу, кто, может быть, за одно свое имя. Один из них пользовался особенной любовью первосвятителя93. Это был сын его младшего брата, воеводы Бориса, того, которого кончину, восемь лет назад, оплакивал Филипп в своей пустыне. Любезный Филиппу, следственно неприятный царю, сын храброго Бориса погиб смертью мученика, воспевая псалмы. После жестоких истязаний ему отрубили голову саблей и поднесли Иоанну. Царь велел свезти ее заточенному митрополиту, наказав притом сказать: се сродника твоего глава; не помогли ему твои чары.

Когда посланный вошел к заключенному, и вынув из кожаного мешка окровавленную голову юноши, передал слова Иоанна, Филипп не показал смущения, тихо встал с своего места, с благоговением принял голову, положил ее перед собой, сотворил перед ней земной поклон, со слезами умиления поцеловал ее, примолвив: «блажени, яже избра и прият и Господь; память их от рода в род,» и возвратил принесшему.

Между тем Иоанн старался привести в забвение у народа память о Филиппе скорым назначением нового митрополита. В четверг, 11 ноября, Кирилл, Троицкий архимандрит, был возведен на митрополию. Кирилл, добрый старец, но слабый, безмолвный пастырь был слишком невиден; память о Филиппе была весьма свежа и любезна: народ не переставал толпиться от утра до вечера вокруг Николаевской обители, смотрел на Филиппа, рассказывал о чудесах его святости. И радовался тот, кто из толпы замечал хотя тень, мелькнувшую в окне келии злосчастного первосвятителя. Иоанну это было известно, и он дал повеление перевести его из Москвы в Тверской Отрочь-монастырь.

Бедственно было странствие Филиппа. Чего не претерпел страдалец праведник? Худо защищенный одеждой от декабрьской стужи, часто в голоде, в беспокойной езде, перенося непрестанные грубости и ругательства своего бесчеловечного пристава, Степана Кобылина, Филипп едва дышал; но еще пламенней горел дух его горними надеждами; соревнователь древнего Иова, он не дал безумия Богу, и отрешенный от всего земного еще более, чем когда-нибудь, был занят мыслью о Господе.

Уже около года томился Филипп в своем заточении молясь о смягчении Иоаннова сердца. Теперь мера испытаний для исповедника веры исполнилась, подвиг веры, любви и терпения был совершен. Оставалось принять «венец мученика и славы».

В декабре 1569 года двинулся царь со всей дружиной карать Новгород и Псков за мнимую измену. Еще не доходя до Твери, Иоанн вспомнил о мнимом неприятеле своем и изменнике, и отправил Малюту Скуратова в Отрочь-монастырь. Малюта, прибыв в обитель, потребовал, чтоб ему указали келию Филиппа. Его ввели в нее. Филипп узнал нечаянного гостя, понял цель его прихода, не изъявил удивления, не потерял обычного спокойствия. Скуратов подошел к нему, и смиренно кланяясь, сказал: «подаждь благоcловение царю, владыко святый, идти в великий Новгород».

Филипп не дал ему благословения, но отвечал: «Не кощунствуй! а делай то, зачем пришел ко мне».

Потом возвел к святой иконе взор свой, и вот слова его последней земной молитвы, влагаемые в уста бессмертного мужа современным его жизнеописателем.

– «Владыко Господи Вседержителю, приими с миром дух мой; посли Ангела мирна от пресвятыя славы Своея, наставляюща мя усердно к трисолнечному Божеству; да не возбранен ми будет путь от начальника тмы со отступными его силами, и не посрами мя пред Ангелы Твоими и лику избранных мя причти, яко благословен во веки, аминь».

В это мгновение «каменносердечный муж», зажав святые уста схваченной с постели подушкой, и конечно без труда, без усилий опрокинув старца, задушил его.

Когда последние трепетанья жизни прекратились, злодей вышел из келии прямо к настоятелю. Поспешно, как бы смятенный страшной нечаянностью, известил его о скоропостижной будто бы смерти узника, стал укорять и настоятеля, и приставников за небрежение, представляя им, что Филипп умер от несносного жара в его келии. Все были в ужасе, не могли произнести ни одного слова, и безмолвно последовали, куда повёл их страшный наперсник грозного царя. Он указал место за алтарем соборной монастырской церкви Святыя Троицы, и велел рыть глубокую могилу: с трудом расступалась замерзлая земля. Неизвестно, был ли хотя наскоро совершен обряд погребальный; но знаем, что через час эта могила приняла святые останки праведника. Малюта не отходил, пока могила не была до верху засыпана. Тогда только он уехал. Монастырские старцы, дивясь бывшему, припоминали, с благоговейным страхом, что святитель, дня три тому назад, говорил некоторым из них, пришедшим навестить его: «вот и настало время совершения моего подвига», что они не уразумели его слов, но заметили как, с той поры, лик его сделался необыкновенно ясен, и он сказал потом уже прямо: «отшествие мое близко»; что, предвидя кончину, напутствовал себя и св. Тайнами, и исполненный Духа Святого, стал прозирать в сокровенная. Понедельник, 23 число декабря 1569 г., день священный для нас памятью кончины великого иерарха-мученика нашей Церкви.

4-я глава
«Течение совершил еси и веру соблюл еси, блаженне святителю Филиппе, сего ради и Христос тя венча светлым венцем правды.
(Стихира на хвалитех) Доселе неправедный суд человеческий тяготел над блаженным, теперь праведный суд Божественный начал карать гонителей Святого. Малюта Скуратов, вскоре по совершении убийства, был тяжело ранен, и хотя через три года умер честной смертью воина, но как бы в доказательство, замечает Карамзин, что его злодеяния превзошли меру земных казней94. Пимен восприял праведную мзду по пророчеству Филиппа. Слушая некогда донос на Филиппа, Пимен, как бы движимый праведным негодованием, сказал в присутствии царя: «еще хочешь наставлять государя, а сам творишь дела неистовыя». Тогда Филипп немедленно обличил его с кротостью: «любезне! хотя и тщишься ты человекоугодием чужой престол восхитить, однако скажу тебе: и с своего свержен будешь». Иоанн понимал, что Пимен клевещет на первосвятителя в надежде получить митрополию, что ненавидит в Филиппе совместника; но слушал его клеветы, имея в них нужду. Как же скоро клеветы Пименовы были ненадобны, Иоанн перестал скрывать свое мнение о Пимене: обошел его при ибрании преемника сверженному Филиппу; отослал на епархию и с удовольствием поверил клевете, взведенной на самого клеветника. Для того он и отправился теперь в Новгород, чтобы предотвратить следствия мнимой измены оскорблённого им Пимена, который будто бы задумал предать Литве Новгород и Псков. Недавно честимый, угодный Иоанну Пимен поруган, сведен с престола и умер в заточении95. Желая примириться с памятью мученика и загладить тяжкий грех пред Богом, Иоанн начал карать и других виновников и способников злодеяния. Нечестивец Паисий заточен на Валаам. Филофей Рязанский лишен архиерейства; Соловецкие монахи – Зосима и с ним другие 10 человек, участвовавшие в клеветах, разосланы под начал в разные монастыри96. И злобный пристав Филиппа, Кобылин, не забыт правосудием царя или самого Неба – пострижен невольно в монахи и сослан в вечное заточение на Остров-Каменный97. Самая обитель Соловецкая подверглась опале: на место Паисия-игумена царь назначил ей в настоятели иеромонаха-строителя98

Все наказаны; но чем же наказан Иоанн, конечно, первый виновник убийства? Совестью и самим Филиппом. Сознание озарило на время страшным блеском пропасть, в которую увлекли его душу недостойные любимцы, ненавистники добра. В отчаянном напряжении избавиться от погибели, он стал карать внушителей и совершителей злодейства; но вскоре обессилел в борьбе со злом, которому допустил слишком глубоко внедриться в душу, и снова поддался обаянию неправедных мужей99. Мощи чудотворца Филиппа, которым мы покланяемся, в московском соборном храме Успения стоят пред потомством в укор Иоанну.

5-я глава
«Тобою Бог украси церковь Матере Своея, и тело твое, за паству во изгнании пострадавшее, многолетно еже в земли сокровенное, престолу твоему возврати, и люди твоя возвесели».
(Стихира на хвалитех) Не более как чрез двадцать два года по преставлении святого Филиппа благоволил Господь явить нам новый источник чудес в мощах святого Филиппа.

В 1591 г., царь Феодор Иванович, вняв просьбе Соловецкого игумена Иакова, пришедшего от имени всей Соловецкой братии, соизволил на перенесение мощей святителя Филиппа из Отроча-монастыря на Соловки. По указу государя, Тверской преосвященный Захария велел вырыть и вскрыть гроб его: тело угодника Божия обретено нетленным, даже одежда оказалась в совершенной целости. Тверитяне стали во множестве стекаться к новоявленной святыне; но непродолжительно было их духовное радование: надобно было расстаться с сокровищем мощей нового праведника. Владыка со всем духовенством, с крестами и хоругвями, при великом стечении народа, проводил Святого на берег Волги, к тому месту, откуда надлежало Иакову и его спутникам начать водный путь к своей далекой обители.

В Соловецком монастыре, на паперти Преображенского собора есть доселе сохранившаяся надпись на белой каменной доске: «лета 7078 преставися Филипп митрополит во Твери, декабря в 23 день. Лета 7099 привезены мощи Филипповы в Соловецкий монастырь и погребены августа в 8 день». Этим скромным памятником обозначена, ныне праздная, могила, которую некогда приготовил для себя святой игумен Соловецкий и в которой мощи его, возвращённые его любимой обители, покоились в продолжении 55 лет. Подле этого надгробия, ближе к стене, другой такой же камень, и на нем надпись: лета 7076 преставися раб Божий инок Иона Шамин, января в 10 день». Таким образом желание Святого исполнено в точности: он возлег в преддверии им созданного храма, подле его любимого наставника в монашестве.

Северный край России, с самого прибытия мощей святителя Филиппа на Соловки, уже при6егал к его заступничеству пред Богом. Слава чудес его распространялась далее и далее, и при патриархе Иоасафе 1, мы уже встречаем в печатной, в начале 1636 г. изданной, минеи месяца декабря, под 23 числом, службу святителю Филиппу, ту самую, по которой и ныне ублажаем мы нового исповедника во дни, посвященные его памяти, 9 января102, и 3 июля. Следственно, в четвертом десятилетии 17 века, празднование дня мученической кончины святого Филиппа было повсеместно в России. Но полнейшее прославление Святого принадлежит другой эпохе.

В 1646 году, 29 апреля присланы из Москвы на Соловки, к игумену Илии, грамоты от царя Алексея Михайловича и патриарха Иосифа о торжественном открытии мощей святителя и чудотворца Филиппа. Обрадованные иноки говели вторую неделю Петрова поста, и 31 день мая избрали для торжества. С обычными обрядами изнесли из земли гроб, переложили мощи в новую раку и поставили их в Преображенском соборе. При этом случае предполагали переменить одежду на Чудотворце, но нашли это излишним: погребальные ризы святителя нисколько не обветшали, хотя пролежали в земле 87 лет. Иеромонах Феодул был отправлен к царю и патриарху с просфорой, святой водой и образами нового Чудотворца.

В начале 1652, собором определено перенести мощи святого Филиппа в московский Успенский собор. Такую же почесть определено воздать останкам двух патриархов: Иова, погребённого в Старице, и Гермогена – в Чудовой обители. Патриарх перенес прах Гермогена; за телом Иова отправили митрополита ростовского Варлаама; кого же было отправить за мощами Филиппа, если не Никона, митрополита Новгородского и Великолуцкого, наперсника царя. Никон провел много лучших лет своей жизни на островах Соловецких, и был свидетелем чудес благодати, изливавшейся от мощей Филиппа. Впоследствии, сделавшись другом Алексея Михайловича, он легко мог расположить набожного царя воздать должную честь новому таиннику неоскудевающей благодати Божией.

Снаряжено было посольство на Соловки. 11 марта государь выходил в Успенский собор к молебну, после которого и отпустил Никона в дорогу. Митрополита сопровождали царский боярин князь Хованский, множество дворян, людей служилых и богомольцев. На дороге он получил от царя письмо, в котором, извещая о кончине, патрарха Иосифа, Алексей Михайлович просит Никона строже наблюдать за благочинием его спутников, чтобы все они ехали «со страхом и трепетом». Путешественники, при выходе в море из устья Онеги, были встречены штормом. Одно из судов пропало без вести, многие разбились о берега, остальные потерпели сильные повреждения. Митрополит пересел на другие суда и, немедля, продолжал путь. Третьего июня плаватели вошли в гавань Соловецкого острова. Приняв обычную встречу, и после молебна и многолетствия царскому дому, Никон объявил архимандриту и братии благоволение государево и изъяснил им причину своего прибытия к ним. Потом Никон показал царские грамоты и присовокупил:

– Послал нас государь во святую сию обитель, и велел нам, богомольцам своим, купно с вами, молить Христа Бога и святого отца Филиппа, чтобы Господь Бог сподобил, а святой Филипп митрополит изволил в царствующий град Москву, на первопрестольство своего святительства, в дом пресвятыя Богородицы святого ея Успения приити.

Сказав это, митрополит подошел к раке и положил в руку Чудотворца присланную от царя грамоту. Благочестивый царь обращался к великому Святителю с таковым воззванием: «Христову подражателю, небесному жителю, вышеестественному и плотному Ангелу, преизящному и премудрому духовному учителю нашему, пастырю же и молитвеннику, великому господину, отцу отцем, преосвященному Филиппу митрополиту московскому и всея Русии, по благоволению Вседержителя Христа Бога, царь Алексей, чадо твое, за молитв святых ти, здравствует. Ничтоже ми тако печаль души творит, пресвятый Владыко! яко еже не быти тебе Богохранимаго царствующаго нашего града Москвы во святей велицей и преименитой соборной Апостольской Церкви пресвятыя чистыя и преблагословенныя Владычицы нашея Богородицы и приснодевы Марии святаго Ея Успения, наполняюща место с преждебывшими тебе и по тебе святители, яко дабы купно ваших ради молитв, святая, соборная и Апостольская церковь и яже о Христе вера, еюже спасаемся, пребывала выну неподвижна, и стадо вашея святительския паствы ненаветно от всепагубных волк; не бо и мы своею силою или многооружным воинством укрепляемся, но Божиею помощию и вашими святыми молитвами вся нам на пользу строятся. Второе, молю тя и приидти тебе желаю семо, еже разрешити согрешение прадеда нашего Царя и Великого Князя Иоанна, нанесенное на тя неразсудно завистию и неудержанием ярости, и еже на него твое аки общника и нас творить злобы его, якоже пишется: терпчины бо родительныя оскомины чадам различне творят, обаче превратися от Бога се; рече бо Пророком не быти тако глагол сей, но ядшему терпкая, тому и зубом быти оскомины. Аще и неповинен есмь досаждения твоего, но гроб прадедний присно убеждает мя и в жалость приводит, послушествующе списаному и страданию твоему совести моей, яко от того изгнания и до днесь лишаешися твоея святительския паствы царствующаго града. И сего ради преклоняю сан свой царский за онаго, иже в тя согрешившаго, да оставиши ему согрешение его своим к нам пришествием, да подаси тому прощение, даже от сего и поношение на него о твоем изгнании ктому упразднится, и вси вознепщуют, яко мирну ти сущу к нему за благодать твою еже к нам твоего пришествия, вкупе и бытия во святей соборной Апостольстей Церкви. Сего ради тя молю о сем, о священная главо! и честь моего царства твоим преклоняю честным мощем и повиную к твоему молению всю мою власть, да пришед, простиши, иже тя оскорби понапраснству; раскаяся бо о содеянном и он тогда, и за того покаяние к тебе и нашего ради прощения, прииди к нам святый владыко! исправибося тобою и евангельский глагол, за негоже ты пострада, заеже всяко царство раздельшееся на ся не станет, и несть пререкующаго ти глаголати о свидениих Господних, и благодать Божия в твоей пастве, за молитв святых ти, в нашем царстве присно изобильствует, и несть уже днесь в твоей пастве никотораго разденеия. Аще бы убо было, не бы стояло доселе, разделения ради; но ныне вси единомышленно просим и молим тя, даруй себя желающим тя, прииди с миром во свояси и своя ти с любовию приимут, и не вмени се искус быти некий, или ино что, яже нами посылаемое моление. Веси бо о священный верше! воистину, яко чужда нам сия, темже и уповаем на Господа, прияти тя скоро и облобызати, яже нами уповаемыя честныя ти мощи.

О священная главо! снятый Владыко Филиппе, пастырю наш! молим тя, не презри нашего грешнаго моления, прииди к нам с миром; Царь Алексей, желая видети тя и поклонитися мощем твоим святым».

Молились и постились три дня; на четвёртый служили всенощную сшествия Святому Духу купно со святым Филиппом. После литургии Никон читал царское молебное послание к мощам святителя; по просьбе архимандрита отделил три частицы от мощей Филипповых и оставил их в память и утешение скорбящим. В эту минуту Никон и предстоящие обоняли чудесное благоухание. Раку поставили на уготованный одр, накрыли царскими покровами и торжественно понесли из церкви со псалмами и духовными песнями, под звуком всех колоколов, прямо к ладии. Никон пишет, что усердие народа было так велико, что многие, от слез умиления, изнемогали на этом кратком переходе. Казалось, замечает Никон, и солнце светило ярче и воздух был благораствореннее. Когда же рака была поставлена на ладию, и волнение народное утишилось, крестный ход возвратился в монастырь, с мольбами благодарственными. Митрополит угощал братию трапезой, раздавал царские подарки и к вечеру вышел в море. На ночь он остановился у Заяцкого острова в пяти верстах от обители, и тут простоял два дня. Рано утром 10 июня отправился он в дальнейший путь, и на другой день, часу в девятом утра, вошел в Онежское устье. Отсюда писал он первое из шести путевых донесений своих к государю. В тот же день поплыл он с святыми мощами вверх по реке, и 20 числа, вечером, святые мощи были внесены в соборную церковь Каргополя. На другой день, преосвященный совершал литургию и в три часа пополудни продолжал плавание по рекам и озерам до деревни Волока-Короткого; отсюда, 23 числа, перенесли мощи в Кириллов монастырь. В деревне Взвозе, принадлежащей этому монастырю, раку поставили опять в судно и плыли Шескной и Волгой до Ярославля, куда, после пятидневного плавания, прибыли 30 июня. Здесь плавание должно было окончиться, и Никон, не теряя времени, продолжал дорогу сухопутьем чрез Переяславль-Залесский (куда прибыл 2 июля), на Троицкую Лавру. Третьего июля, не доезжая верст семи до обители преподобного Сергия, он остановился ждать указа государева; но, напрасно прождав до девятого часа утра следующего дня, он продолжал путь. Торжественно внесённые в Сергиев монастырь, мощи святителя были поставлены в Троицком соборе. Что замечательно: новоявленный угодник Божий посетил обитель Троицкую накануне праздника пренесения мощей преподобного Сергия. Митрополит отслужил в Троицком соборе литургию, и после обеда поехал далее. Не успел он отъехать шести верст, как был встречен стольником царским, который вез к нему повеление ждать царского указа у Троицы. Чтобы не возвращаться, Никон расположился ожидать повелений в селе Воздвиженском, в 12 верстах от Троицы. Это был последний стан. Мощи помещены были под царским шатром из опасения, чтобы небольшая деревянная церковь, в которую следовало внести мощи, не загорелась от великого множества свеч, которыми усердие окрестных жителей окружало раку святителя везде на становищах; ибо православные, везде по длинному пути от берегов Белого моря до Москвы, выходили большими толпами на берега озер и рек или на большую дорогу, с крестами и хоругвями церквей своих, ожидать пришествия святыни. Сюда прибыли посланные царем для встречи и сопровождения святых мощей до Москвы митрополит Казанский Корнилий и Вологодский архиепископ Маркелл со своими причтами и боярин князь Трубецкой с своей свитой.

Между тем в столице Алексей Михайлович готовил встречу великолепную. Рано утром 9 июля весь путь от Кремля до нынешней Крестовской или Троицкой заставы занят был толпами народа. Из Успенского собора шел крестный ход. За ним, окруженный всем блеском своего Двора, государь в золотом становом кафтане, с индийским посохом в руке и с драгоценной короной на голове. Кресты были у Напрудного, когда показалось шествие мощей, которые приостановлены были у часовни, подле приходской церкви Троицы-на-Капельках, на месте, доныне называемом «У креста» (потому что в память этого события здесь поставлен дубовый крест, о котором упоминается уже в 1660 году и который сохраняется доныне в часовне близ Троицкой заставы. В эту минуту произошло внезапное замешательство в духовной процессии: случай примечательный. Варлаам, митрополит Ростовский и Ярославский, тот, который ездил за телом патриарха Иова, старец ветхий, немощный, но ревностный по благочестии, несмотря на все предствления и просьбы царя, непременно хотел принимать участие в сретении мощей святителя Филиппа, и как старший по епархии, первенствовал в ходу и шел пеший во всю дорогу. Сначала бодрый, он стал постепенно изнемогать, утомляемый жаром летнего дня, тяжестью облачений и продолжительным шествием. До того простиралось его изнеможение, что уже в нескольких стах шагах от чудотворцева гроба, он приказал подать ce6е кресла, сел, взглянул на приближающийся в дыме кадильном, гроб, и скончался. Государь был подле него; принял его последний вздох, отдал нужные распоряжения и спешил навстречу святому. Он пал ниц пред гробом, плакал, благодарил Бога, давшего ему узреть мощи своего Угодника; принял благословение у друга своего Никона, и с некоторыми из близких людей подняв на главу драгоценное бремя, велел продолжать шествие в царствующий град.

Стечение народа было несметное. От самого места встречи до кремлевских соборов «не мочно было ни яблоку пасть», по выражению царя Алексея Михайловича. Среди пения ликов и колокольного звона раздавались вопли бесчисленных больных, которые кто на коленях, кто лежа на одрах, пред толпами народными, взывали к угоднику Божию о помощи. По свидетельству Алексея Михайловича, чудо совершилось над женой немой и бесноватой, как только тронулось от Напрудного; другое – над девицей, когда мощи стояли на Лобном месте, чему были свидетелями литовские послы, отсюда смотревшие на процессию. Затем, на площади, против Грановитой палаты, возвращено зрение слепцу. Так медленно подвигаясь сквозь густые толпы народа, мощи достигли Успенского собора, и поставлены царем Алексеем на том самом месте святительском, на которое святой Филипп возведен Иоанном, с которого он учил и обличал Иоанна и с которого позорно низведен был Иоанном! По внесении святых мощей в собор, немедленно начата была литургия. Потом десять дней стояли святые мощи среди церкви, от утра до вечера наполненной народом. Никон, как гробовой страж, стоял подле Чудотворцева гроба, читал молитвы над бесноватыми, возлагал на них руки, благословлял людей от имени новоявленного Чудотворца. Непрестанный звон колоколов и общая радость православных живо напоминали светлую неделю. По меньшей мере, два, три человека в сутки, а то пять, шесть, семь получали исцеление, и не только восьмилетние недужные получали здравие, – 20 и 30-летние с равной лёгкостью исцелялись. 17 числа отправлена была праздничная служба Чудотворцу Филиппу. Накануне, за малой вечерней и всенощной, и в самый праздник, за обедней присутствовал сам государь, в том же торжественном наряде и окруженный тем же блеском, как и при встрече мощей, 9 июля. Праздник заключен был пышным обедом в государевой «столовой избе». Духовная радость доброго царя усугубилась новым торжеством, которое приготовил он для своего друга, митрополита новгородского. 25 июля, в день поставления святого Филиппа на митрополию, Никон был возведен, мольбами царя и народа, на патриарший престол, остававшийся праздным по смерти Иосифа. Мощи святого Филиппа, вложенные в серебренную раку, помещены были, еще 19 числа, подле иконостаса в углу, на правой стороне, где и доселе почивают. Как бы в награду Никону за труды, подъятые им в честь святого Филиппа, день возведения его на патриархию ознаменован двумя чудесными исцелениями от мощей святителя Филиппа. Алексей Михайлович, в письме своем к Казанскому воеводе, боярину князю Одоевскому, откуда, большей частью и заимствуем мы подробности о внесении мощей святого Филиппа в Москву, пишет от 3 сентября того же 1652 года: «и ныне реки текут чудес». Вообще возвращение святителя Филиппа, в чудодейственных мощах его, в Москву глубоко и благотворно действовало на сердца. Очевидец, царь Алексей Михайлович свидетельствует, что как поставили мощи на Лобном месте, во время шествия, 9 июля, то все прослезились, умиленные видом торжества столь чудного, с каким возвращался изгнанный некогда пастырь на свой престол. Вот и те трогательные в простоте своей слова благочестивого царя, которыми изображает он свои собственные впечатления при виде общерадостного торжества церковного. «А как принесли его света в соборную и апостольскую церковь и поставили на престоле его преждебывшем, – кто не подивится сему, кто не прославит и кто не прослезится? Изгнанный возвращается и с великою честию приемлется! Где гонимый, и где ложный совет, где обавники, где соблазнители, где мздоocлепленные очи, где хотящие восприять власть гонимаго ради? Нe все ли зле погибли; не все ли исчезли вовеки; не все ли здесь месть восприяли от прадеда моего царя и великаго князя Ивана Васильевича, и там месть вечную приимут, если не покаялись? О блаженныя заповеди Христовы! О блаженна истина нелицемерная! О блажен воистину и треблажен, кто исполнил заповеди Христовы и за истину от своих пострадал! Ей! Нет ничего лучше, как веселиться и радоваться во истине и в правде и за нее пострадать».

1849 г.
Леонид Епископ Дмитровский, Викарий Московский